— Верно. На войне нужно убивать. Но, знаешь, какие у меня
чудные мысли есть, — сказал Ансельмо. Они теперь шли совсем рядом в темноте, и
он говорил вполголоса, время от времени оглядываясь на ходу. — Я бы даже
епископа не стал убивать. Я бы не стал убивать ни помещика, ни другого какого
хозяина. Я бы только заставил их всю жизнь изо дня в день работать так, как мы
работаем в поле или в горах, на порубке леса. Чтобы они узнали, для чего рожден
человек. Пусть спят, как мы спим. Пусть едят то, что мы едим. А самое главное —
пусть работают. Это им будет наука.
— Что ж, они оправятся и опять тебя скрутят.
— Если их убивать — это никого ничему не научит, — сказал
Ансельмо. — Всех не перебьешь, а молодые подрастут — еще больше ненавидеть
будут. От тюрьмы тоже проку мало. В тюрьме только сильнее ненависть. Нет, лучше
пусть всем нашим врагам будет наука.
— Но все-таки ты ведь убивал?
— Да, — сказал Ансельмо. — Много раз убивал и еще буду
убивать. Но без всякой охоты и помня, что это грех.
— А часовой? Ты шутил, что убьешь часового.
— Так ведь это шутка. Я бы и убил часового. Да. Не
раздумывая и с легким сердцем, потому что это нужно для дела. Но без всякой
охоты.
— Ну, пусть убивают те, кто это любит, — сказал Роберт
Джордан. — Там восемь да здесь пятеро. Всего тринадцать для тех, кто это любит.
— Таких много, которые это любят, — сказал Ансельмо в
темноте. — И у нас их много. Больше, чем таких, которые годились бы в бою.
— Ты когда-нибудь бывал в бою?
— Нет, — сказал старик. — Мы дрались в Сеговии в самом
начале войны, но нас разбили, и мы побежали. Я тоже бежал вместе с другими. Мы
не очень хорошо понимали то, что делали, и не знали, как это надо делать. А
потом у меня был только дробовик, заряженный крупной дробью, а у guardia civil
были маузеры. Я своим дробовиком их и за сто ярдов достать не мог, а они с
трехсот били нас, как зайцев. Они стреляли много и хорошо стреляли, а мы перед
ними были как стадо овец. — Он помолчал. Потом спросил: — Ты думаешь, у моста
будет бой?
— Может быть.
— Я еще никогда не видел боя так, чтобы не бежать, — сказал
Ансельмо. — Не знаю, как я себя буду вести в бою. Я человек старый, вот я и
подумал об этом.
— Я тебе помогу, — ответил ему Роберт Джордан.
— А ты часто бывал в боях?
— Несколько раз.
— Что же ты думаешь, как там все будет, у моста?
— Я прежде всего думаю о мосте. Это мое дело. Подорвать мост
нетрудно. Но мы подумаем и об остальном. О подготовке. Все будет написано,
чтобы каждый знал.
— У нас мало кто умеет читать, — сказал Ансельмо.
— Все будет написано, но, кроме того, еще всем будет
разъяснено на словах.
— Я сделаю все, что от меня потребуется, — сказал Ансельмо.
— Но я помню, как было в Сеговии, и если будет бой или хотя бы перестрелка, я
хотел бы знать точно, что мне делать, чтобы не побежать. Я помню, в Сеговии
меня так и подмывало побежать.
— Мы будем вместе, — ответил ему Роберт Джордан. — Я тебе
всякий раз буду говорить, что нужно делать.
— Тогда все очень просто, — сказал Ансельмо. — Что мне
прикажут, я все сделаю.
— Наше дело — мост и бой, если бой завяжется, — сказал Роберт
Джордан, и эти слова в темноте показались ему немножко напыщенными, но
по-испански они звучали хорошо.
— Это очень интересное дело, — сказал Ансельмо, и, услышав,
как он произнес это, просто, искренне и без малейшей рисовки, не преуменьшая
опасности, как сделал бы англичанин, и не бравируя ею на романский лад, Роберт
Джордан порадовался, что у него такой помощник, и хотя он уже осмотрел мост и
все продумал и упростил задачу, отказавшись от плана захватить оба поста, а
тогда уже взрывать мост как обычно, — внутренне он противился приказу Гольца и
тому, чем был вызван такой приказ. Он пожалел потому, что подумал, чем это
может кончиться для него и чем это может кончиться для старика. Ничего хорошего
не сулит этот приказ тем, кому придется его выполнять.
Стыдно так думать, сказал он себе, разве ты какой-нибудь
особенный, разве есть вообще особенные люди, с которыми ничего не должно
случаться? И ты ничто, и старик ничто. Вы только орудия, которые должны делать
свое дело. Дан приказ, приказ необходимый, и не тобой он выдуман, и есть мост,
и этот мост может оказаться стержнем, вокруг которого повернется судьба
человечества. И все, что происходит в эту войну, может оказаться таким
стержнем. У тебя есть одна задача, и ее ты должен выполнить. Ха, как бы не так,
одна задача, подумал он. Если бы дело было только в ней, все было бы просто.
Довольно ныть, болтливое ничтожество, сказал он себе. Подумай о чем-нибудь
другом.
И он стал думать о девушке Марии, у которой и кожа, и
волосы, и глаза одинакового золотисто-каштанового оттенка, только волосы чуть
потемнее, но они будут казаться более светлыми, когда кожа сильнее загорит на
солнце, ее гладкая кожа, смуглота которой как будто просвечивает сквозь
бледно-золотистый верхний покров. Наверно, кожа у нее очень гладкая и все тело
гладкое, а движения неловкие, как будто что-то такое есть в ней или с ней, что
ее смущает, и ей кажется, что это всем видно, хотя на самом деле этого не
видно, это только у нее в мыслях. И она покраснела, когда он смотрел на нее;
вот так она сидела, обхватив руками колени, ворот рубашки распахнут, и груди
круглятся, натягивая серую ткань, и когда он подумал о ней, ему сдавило горло и
стало трудно шагать, и они шли молча, пока старик не сказал:
— Вот теперь пройти через эту расселину, а там и лагерь.
Когда они подошли к расселине, раздался окрик: «Стой! Кто
идет?» Они услышали, как щелкнул отодвигаемый затвор, и рукоятка глухо стукнула
о ложу.
— Товарищи, — сказал Ансельмо.
— Что еще за товарищи?
— Товарищи Пабло, — ответил ему старик. — Что ты, не знаешь
нас?
— Знаю, — сказал голос. — Но у меня есть приказ. Пароль
знаете?
— Нет. Мы идем снизу.
— Тоже знаю, — сказал человек в темноте. — Вы идете от
моста. Я все знаю. Но приказ давал не я. Вы должны сказать вторую половину
пароля.
— А какая первая половина? — спросил Роберт Джордан.
— Забыл, — сказал человек в темноте и засмеялся. — Ладно,
туда твою душу, иди в лагерь со своим дерьмовым динамитом.
— Это называется партизанская дисциплина, — сказал Ансельмо.
— Спусти курок у своей игрушки.
— Уже, — сказал человек в темноте. — Я его спустил
потихоньку двумя пальцами, большим и указательным.
