Ансельмо видел, как Роберт Джордан взбежал на мост, автомат
за спиной, плоскогубцы на ремешке у кисти. Вот он перелез через перила и исчез
под мостом. Ансельмо, держа конец проволоки в руке, в правой руке, присел на
корточки за камнем и смотрел вниз, на дорогу и на мост. На половине пути между
ним и мостом лежал часовой, солнце теперь палило ему в спину — и казалось, он
совсем сник под напором лучей и распластался на гладком гудроне дороги. Его
винтовка лежала рядом, штык острием был обращен прямо на Ансельмо. Старик
смотрел мимо него, на плоскость моста, исчерченную тенями перил, и дальше,
туда, где дорога вдоль теснины сворачивала влево и скрывалась из виду за
выступом отвесной скалы. Он смотрел на будку часового в том конце моста, теперь
освещенную солнцем, потом, не забывая о конце проволоки, зажатом в руке, он
повернул голову в ту сторону, где Фернандо все еще спорил с Примитиво и
цыганом.
— Оставьте вы меня здесь, — говорил Фернандо. — Мне очень
больно, и кровотечение все не унимается внутри. Я его чувствую внутри, когда
шевелюсь.
— Мы тебя дотащим до верхнего леса, — сказал Примитиво. —
Обними нас за шею, а мы возьмем твои ноги.
— Бесполезно, — сказал Фернандо. — Посадите меня за тем
камнем. Я буду здесь так же полезен, как и наверху.
— А как же, когда надо будет уходить? — сказал Примитиво.
— Оставьте меня здесь, — сказал Фернандо. — О том, чтобы мне
ехать с этой штукой, и думать нечего. Вот и лошадь лишняя будет. А мне тут
очень хорошо. Они теперь уже скоро придут.
— Мы тебя можем донести до леса, — сказал цыган. — Ничего не
стоит.
Он, конечно, не чаял, как бы поскорее уйти, и Примитиво
тоже. Но все же они дотащили его сюда.
— Нет, — сказал Фернандо. — Мне тут очень хорошо. Что с
Эладио?
Цыган приставил палец к голове, чтобы показать, куда попала
пуля.
— Вот, — сказал он. — После тебя. Когда мы атаковали пост.
— Оставьте меня, — сказал Фернандо.
Ансельмо видел, что он очень мучается. Он обеими руками
зажимал рану в паху, голову откинул на склон, ноги вытянул. Лицо у него было
серое и потное.
— Оставьте вы меня, сделайте милость, — сказал он. Глаза у
него были закрыты от боли, углы рта подергивались. — Мне тут правда очень
хорошо.
— Вот тебе винтовка и патроны, — сказал Примитиво.
— Это моя? — спросил Фернандо, не открывая глаз.
— Нет, твоя у Пилар, — сказал Примитиво. — Это винтовка
Эладио.
— Мне бы лучше мою, — сказал Фернандо. — Я к ней больше
привык.
— Я тебе ее принесу, — солгал цыган. — А пока возьми эту.
— Тут у меня очень удобное место, — сказал Фернандо. — И
дорогу видно и мост. — Он открыл глаза, повернул голову и посмотрел на мост,
потом опять закрыл глаза, когда подступила боль.
Цыган постучал себе по лбу и большим пальцем сделал
Примитиво знак, что пора уходить.
— Мы тогда вернемся за тобой, — сказал Примитиво и двинулся
вслед за цыганом, который уже проворно взбирался наверх.
Фернандо откинулся на склон. Перед ним был один из выкрашенных
в белую краску камней, отмечавших край дороги. Голова его приходилась в тени,
но рану, наскоро затампонированную и перевязанную, и руки, кругло сложенные на
ней, пригревало солнце. Ноги тоже были на солнце. Винтовка лежала возле него,
рядом с винтовкой поблескивали на солнце три обоймы с патронами. По рукам
ползали мухи, но ощущение щекотки заглушала боль от раны.
— Фернандо! — окликнул его Ансельмо с своего места, где он
сидел на корточках, сжимая проволоку в руке. Он сделал на конце проволоки петлю
и туго скрутил ее, чтобы удобнее было держать. — Фернандо! — окликнул он еще
раз.
Фернандо открыл глаза и посмотрел на него.
— Как тут у вас? — спросил Фернандо.
— Все хорошо, — сказал Ансельмо. — Сейчас будем взрывать.
— Я очень рад. Если от меня что-нибудь потребуется, то
скажи, — ответил Фернандо и закрыл глаза, потому что внутри у него заколыхалась
боль.
Ансельмо повернул голову и снова стал смотреть на мост.
Он ждал, когда высунется из-под моста моток проволоки, а за
ним покажется голова и загорелое лицо и Ingles, подтягиваясь на руках, станет
вылезать на мост. И в то же время он присматривался к дороге за мостом, не
появится ли что-нибудь из-за дальнего поворота. Страха он не чувствовал ни
сейчас, ни раньше. Все идет так быстро, и это так просто, думал он. Мне не
хотелось убивать часового, но теперь уже все прошло. Как мог Ingles сказать,
что застрелить человека это все равно, что застрелить зверя. Когда я охотился,
у меня всегда бывало легко на душе и я не чувствовал никакой вины. Но когда
выстрелишь в человека, у тебя такое чувство, точно ты родного брата ударил. А
если еще не убьешь с одного раза! Нет, не надо думать об этом. Тебе это было
очень тяжело, и ты бежал по мосту и плакал, как женщина.
Это уже позади, сказал он себе, и ты потом можешь попытаться
искупить это, как и все остальное. Но зато ты получил то, о чем просил вчера
вечером, возвращаясь горным проходом домой. Ты участвуешь в бою, и все для тебя
понятно. Теперь даже если придется умереть сегодня — это ничего.
Он посмотрел на Фернандо, который все еще лежал, прислонясь
к откосу, приложив ладони к паху, сжав посиневшие губы, закатив глаза, и дышал
тяжело и прерывисто. И, глядя на него, он думал: если я должен умереть, скорей
бы. Нет, я ведь зарекся просить о чем-нибудь еще, если сбудется то, что мне
больше всего нужно сегодня. Я ни о чем и не прошу. Понятно? Я ни о чем не
прошу. Ни о чем и никак. Пошли мне то, о чем я просил вчера, а дальше будь что
будет.
Он прислушался к отдаленным звукам боя в ущелье и сказал
себе: сегодня и в самом деле большой день. Мне бы надо знать и понимать, какой
это день.
Но он не чувствовал ни подъема, ни волнения. Только то, что,
скорчившись здесь, за придорожным камнем, с закруженным петлей концом проволоки
в руке и еще мотком проволоки, надетым на другую руку, он не чувствовал
одиночества и не чувствовал себя оторванным от всего. Он был одно целое с этой
проволокой, тянущейся от его руки, и одно целое с мостом, и одно целое с
зарядами динамита, которые заложил там Ingles. Он был одно целое с Ingles, все
еще возившимся под мостом, и он был одно целое со всеми перипетиями боя и с
Республикой.
А волнения не было. Кругом теперь было спокойно, солнце
палило ему в спину и в согнутую шею, а когда он поднимал голову, он видел высокое
безоблачное небо и склон горы на том берегу, и он не чувствовал радости, но
одиночества не было, и страха тоже не было.
