— А твои люди? — спросил Агустин, с трудом ворочая
пересохшим языком.
— Все убиты, — сказал Пабло. Он никак не мог перевести дух.
Агустин повернул голову и посмотрел на него.
— Теперь у нас лошадей много, Ingles, — задыхаясь, выговорил
Пабло.
— Это хорошо, — сказал Роберт Джордан. Сволочь, убийца,
подумал он. — Что там у вас было?
— Все, — сказал Пабло. Дыхание вырывалось у него толчками. —
Как у Пилар?
— Она потеряла двоих — Фернандо и этого, как его…
— Эладио, — сказал Агустин.
— А у тебя? — спросил Пабло.
— Я потерял Ансельмо.
— Лошадей, значит, сколько угодно, — сказал Пабло. — Даже
под поклажу хватит.
Агустин закусил губу, взглянул на Роберта Джордана и покачал
головой. Они услышали, как танк, невидимый теперь за деревьями, опять начал
обстреливать дорогу и мост.
Роберт Джордан мотнул головой в ту сторону.
— Что у тебя вышло с этим? — Ему не хотелось ни смотреть на
Пабло, ни чувствовать его запах, но ему хотелось услышать, что он скажет.
— Я не мог уйти, пока он там стоял, — сказал Пабло. — Он нам
загородил выход с поста. Потом он отошел зачем-то, и я побежал.
— В кого ты стрелял, когда остановился на повороте? — в упор
спросил Агустин.
Пабло посмотрел на него, хотел было усмехнуться, но раздумал
и ничего не ответил.
— Ты их всех перестрелял? — спросил Агустин.
Роберт Джордан думал: ты молчи. Это уже не твое дело. Для
тебя они сделали все, что нужно было, и даже больше. А это уже их междоусобные
счеты. И не суди с точки зрения этики. Чего ты еще ждал от убийцы? Ведь ты
работаешь с убийцей. А теперь молчи. Ты достаточно слышал о нем раньше. Ничего
нового тут нет. Но и сволочь же все-таки, подумал он. Ох, какая сволочь!
От крутого подъема у него так кололо в груди, как будто
вот-вот грудная клетка треснет, но впереди, за деревьями, уже виднелись лошади.
— Чего же ты молчишь? — говорил Агустин. — Почему не
скажешь, что это ты перестрелял их?
— Отвяжись, — сказал Пабло. — Я сегодня много и хорошо
дрался. Спроси Ingles.
— А теперь доведи дело до конца, вытащи нас отсюда, — сказал
Роберт Джордан. — Ведь этот план ты составлял.
— Я составил хороший план, — сказал Пабло. — Если повезет,
все выберемся благополучно.
Он уже немного отдышался.
— А ты никого из нас не задумал убить? — спросил Агустин. —
Уж лучше тогда я тебя убью сейчас.
— Отвяжись, — сказал Пабло. — Я должен думать о твоей пользе
и о пользе всего отряда. Это война. На войне не всегда делаешь, что хочешь.
— Cabron, — сказал Агустин. — Ты-то уж не останешься
внакладе.
— Расскажи, что было там, на посту, — сказал Роберт Джордан
Пабло.
— Все, — повторил Пабло. Он дышал так, как будто ему
распирало грудь, но голос уже звучал ровно; пот катился по его лицу и шее, и
грудь, и плечи были мокрые от пота. Он осторожно покосился на Роберта Джордана,
не зная, можно ли доверять его дружелюбному тону, и потом ухмыльнулся во весь
рот. — Все, — сказал он опять. — Сначала мы заняли пост. Потом проехал
мотоцикл. Потом еще один. Потом санитарная машина. Потом грузовик. Потом танк.
Как раз перед тем, как ты взорвал мост.
— Потом…
— Танк нам ничего не мог сделать, но выйти мы не могли,
потому что он держал под обстрелом дорогу. Потом он отошел куда-то, и я
побежал.
— А твои люди? — спросил Агустин, все еще вызывая его на
ссору.
— Отвяжись! — Пабло круто повернулся к нему, и на лице у
него было выражение человека, который хорошо сражался до того, как случилось
что-то другое. — Они не из нашего отряда.
Теперь уже совсем близко были лошади, привязанные к
деревьям, солнце освещало их сквозь ветви сосен, и они мотали головой и
лягались, отгоняя слепней, и потом Роберт Джордан увидел Марию, и в следующее
мгновение он уже обнимал ее крепко-крепко, сдвинув пулемет на бок, так что
пламегаситель вонзился ему под ребро, а Мария все повторяла:
— Ты, Роберто. Ах, ты.
— Да, зайчонок. Мой милый, милый зайчонок. Теперь мы уйдем.
— Это правда, что ты здесь?
— Да, да. Все правда. Ах, ты!
Он никогда раньше не думал, что можно помнить о женщине,
когда идет бой; что хотя бы частью своего сознания можно помнить о ней и
откликаться ей; что можно чувствовать, как ее маленькие круглые груди
прижимаются к тебе сквозь рубашку; что они, эти груди, могут помнить о том, что
вы оба в бою. Но это было так, и это было, думал он, очень хорошо. Очень, очень
хорошо. Никогда бы я не поверил в это. И он прижал ее к себе еще раз
сильно-сильно, но не посмотрел на нее, а потом он шлепнул ее так, как никогда
не шлепал раньше, и сказал:
— Садись! Садись! Прыгай в седло, guapa.
Потом отвязывали лошадей, и Роберт Джордан отдал большой
пулемет Агустину, а сам перекинул за спину свой автомат и переложил гранаты из
карманов в седельные вьюки, а пустые рюкзаки вложил один в другой и привязал к
своему седлу. Потом подошла Пилар, она так задохнулась от подъема, что не могла
говорить, а только делала знаки руками.
Тогда Пабло засунул в седельный вьюк три веревки, которыми
раньше были стреножены лошади, встал и сказал:
— Que tal, женщина? — Но она только кивнула, и потом все
стали садиться на лошадей.
Роберту Джордану достался тот самый серый, которого он
впервые увидел сквозь снег вчера утром, и, сжимая его бока шенкелями, он
чувствовал, что это стоящая лошадь. Он был в сандалиях на веревочной подошве, и
стремена были ему коротковаты; автомат торчал за спиной, карманы были полны
патронов, и он плотно сидел в седле, захватив поводья под мышку, перезаряжал
расстрелянный магазин и смотрел, как Пилар взгромождается на импровизированное
сиденье поверх огромного тюка, привязанного к седлу буланой.
— Брось ты это, ради бога, — сказал Примитиво. — Свалишься
оттуда, да и лошади не свезти столько.
— Заткнись, — сказала Пилар. — Этим мы живы будем.
— Усидишь так, женщина? — спросил Пабло; он сидел в
жандармском седле на гнедом жеребце.
— Что я, хуже бродячего торговца, туда его растак, — сказала
Пилар. — Как поедем, старик?
— Прямо вниз. Через дорогу. Потом вверх по тому склону и
лесом к перевалу.
