Роберт Джордан пододвинул к нему кружку. Смешавшись с водой,
жидкость стала желтовато-молочного цвета, и он надеялся, что цыган не сделает
больше одного глотка. Оставалось совсем мало, а одна такая кружка заменяла
собой все вечерние газеты, все вечера в парижских кафе, все каштаны, которые,
наверно, уже сейчас цветут, больших медлительных битюгов на внешних бульварах,
книжные лавки, киоски и картинные галереи, парк Монсури, стадион Буффало и
Бют-Шомон, «Гаранти траст компани», остров Ситэ, издавна знакомый отель «Фойо»
и возможность почитать и отдохнуть вечером, — заменяла все то, что он любил когда-то
и мало-помалу забыл, все то, что возвращалось к нему, когда он потягивал это
мутноватое, горькое, леденящее язык, согревающее мозг, согревающее желудок,
изменяющее взгляды на жизнь колдовское зелье.
Цыган скорчил гримасу и вернул ему кружку.
— Пахнет анисом, а горько — будто желчь пьешь, — сказал он.
— Уж лучше хворать, чем лечиться таким лекарством.
— Это от полыни, — сказал Роберт Джордан. — В настоящем
абсенте — а это абсент — всегда есть полынь. Говорят, что от него мозги сохнут,
но я не верю. Начинаешь по-другому смотреть на жизнь, вот и все. В абсент надо
наливать воду медленно и по нескольку капель. А я сделал наоборот — в воду
налил абсент.
— О чем это ты? — сердито спросил Пабло, чувствуя насмешку в
его тоне.
— Объясняю, что это за лекарство, — ответил ему Роберт
Джордан и усмехнулся. — Я купил его в Мадриде. Последнюю бутылку взял, и мне
хватило ее почти на три недели. — Он сделал большой глоток и почувствовал, как
абсент обволакивает язык, чуть-чуть примораживая его. Потом взглянул на Пабло и
опять усмехнулся.
— Как дела? — спросил он.
Пабло промолчал, и Роберт Джордан внимательно посмотрел на
незнакомых мужчин, сидевших за столом. У одного из них было широкое, плоское
лицо — плоское и темное, как серранский окорок, с приплюснутым, сломанным
носом, и от того, что изо рта у этого человека торчала под углом длинная
русская папироса, его лицо казалось еще более плоским. Волосы у него были
коротко подстриженные, с проседью, щетина на подбородке тоже седая; ворот
крестьянской черной блузы был застегнут. Когда Роберт Джордан посмотрел на него,
он сидел, опустив глаза, но взгляд этих глаз был твердый, немигающий. Двое
других были, очевидно, братья. Они очень походили друг на друга — оба
небольшого роста, коренастые, темноволосые, с низко заросшими лбами,
темноглазые и смуглые. У одного виднелся шрам на лбу, над левым глазом; когда
Роберт Джордан посмотрел на них, они твердо встретили его взгляд. Одному было
на вид лет двадцать шесть — двадцать восемь, другому — года на два больше.
— На что это ты так смотришь? — спросил тот, у которого был
шрам.
— На тебя, — сказал Роберт Джордан.
— Ну, и что ты во мне углядел?
— Ничего не углядел, — сказал Роберт Джордан. — Хочешь
папиросу?
— Не откажусь, — сказал старший брат. Он еще не брал
папирос. — Это такие же, как были у того, который взорвал поезд.
— А ты тоже там был?
— Мы все там были, — спокойно ответил он. — Все, кроме
старика.
— Вот бы нам что теперь надо, — сказал Пабло. — Взорвать еще
один поезд.
— Это можно, — сказал Роберт Джордан. — После моста.
Он видел, что жена Пабло отвернулась от огня и
прислушивается к разговору. Как только он произнес слово «мост», все притихли.
— После моста, — повторил Роберт Джордан твердо и отпил
абсента из кружки. Говорить так говорить, подумал он. Все равно дело идет к
этому.
— Не стану я связываться с твоим мостом, — сказал Пабло, не
глядя ни на кого. — Я не стану, и мои люди тоже не станут.
Роберт Джордан промолчал. Потом взглянул на Ансельмо и
поднял кружку.
— Тогда мы сделаем это вдвоем, старик, — сказал он и
улыбнулся.
— Один, без этого труса, — сказал Ансельмо.
— Что ты говоришь? — спросил старика Пабло.
— Не твое дело. Это я не тебе, — ответил ему Ансельмо.
Роберт Джордан перевел глаза туда, где стояла жена Пабло. До
сих пор она молчала и никак не откликалась на их разговор. Но сейчас она что-то
сказала девушке, чего он не расслышал, и девушка поднялась от очага, скользнула
вдоль стены, приподняла попону, закрывавшую вход в пещеру, и вышла. Ну, вот
оно, подумал Роберт Джордан. Начинается. Я не хотел, чтобы это получилось
именно так, но теперь, видно, ничего не поделаешь.
— Тогда мы обойдемся без твоей помощи, — сказал Роберт
Джордан, обращаясь к Пабло.
— Нет, — сказал Пабло, и Роберт Джордан увидел, как лицо у
него покрылось капельками пота. — Никаких мостов ты здесь взрывать не будешь!
— Вот как?
— Никаких мостов ты взрывать не будешь, — тяжело выговорил
Пабло.
— А ты что скажешь? — спросил Роберт Джордан жену Пабло,
которая стояла у очага — безмолвная, огромная.
Она повернулась к ним и сказала:
— Я — за мост! — Отсветы огня падали на ее лицо, и оно
зарумянилось и потеплело, стало смуглое и красивое — такое, каким ему и
следовало быть.
— Что ты говоришь? — спросил ее Пабло, и когда он повернулся
к ней, Роберт Джордан подметил его взгляд — взгляд человека, которого предали,
и опять поглядел на его взмокший лоб.
— Я за мост и против тебя, — сказала жена Пабло. — Только и
всего.
— Я тоже за мост, — сказал плосколицый со сломанным носом и
погасил папиросу о стол.
— Мне до моста дела нет, — сказал один из братьев. — Я за
mujer Пабло.
— И я тоже, — сказал другой брат.
— И я тоже, — сказал цыган.
Роберт Джордан наблюдал за Пабло и, наблюдая, опускал правую
руку все ниже и ниже, готовый на все, если понадобится, почти надеясь, что это
понадобится, может быть, чувствуя, что так будет проще всего и легче всего, и
вместе с тем не желая портить дело, которое, казалось, пошло на лад, и зная,
как быстро семья, клан, отряд ополчаются при малейшей ссоре против чужака, и все
же думая, что то, что можно сделать движением руки, будет самым простым, самым
лучшим и самым здравым хирургическим решением вопроса, раз дело приняло такой
оборот. Наблюдая за Пабло, он наблюдал и за женой Пабло, которая стояла у
очага, и видел, что, принимая эту присягу на верность, она горделиво краснеет,
как краснеют простые, сильные, здоровые люди.
— Я за Республику, — радостно сказала жена Пабло. — А мост —
это для Республики. Другими делами можно заниматься после моста.
