— Мы любили друг друга в комнате, где на окнах висели шторы
из тонких деревянных планок, а верхняя рама балконной двери откидывалась на
петлях, и в комнату задувал легкий ветер. Мы любили друг друга в этой комнате,
где даже днем было темно от опущенных штор и, пахло цветами, потому что внизу
был цветочный рынок, и еще пахло жженым порохом от шутих, которые то и дело
взрывались во все время ярмарки. По всему городу тянулась traca — целая сеть
фейерверочных петард, они все были соединены друг с другом и зажигались от
трамвайных искр, и тогда по всем улицам стоял такой треск и грохот, что трудно
даже представить себе. Мы любили друг друга, а потом опять посылали за пивом;
служанка принесет запотевшие от холода кружки, а я приму их от нее в дверях и
приложу холодное стекло к спине Финито, а тот спит и не слышит, как принесли
пиво, и сквозь сон говорит: «Ну-у, Пилар. Ну-у, женщина, дай поспать». А я
говорю: «Нет, ты проснись и выпей, посмотри, какое оно холодное», — и он
выпьет, не раскрывая глаз, и опять заснет, а я сижу, прислонившись к подушке в
ногах кровати, и смотрю, как он спит, смуглый и черноволосый, и молодой, и
такой спокойный во сне, и одна выпиваю все пиво, слушая, как играет оркестр,
проходящий по улице. А ты что? — сказала она Пабло. — Разве ты можешь это
понимать?
— У нас с тобой тоже есть что вспомнить, — ответил Пабло.
— Да, — сказала женщина. — Да, конечно. В свое время ты был
даже больше мужчиной, чем Финито. Но мы с тобой никогда не ездили в Валенсию.
Никогда мы не ложились в постель под звуки оркестра, проходящего по улицам
Валенсии.
— Мы не могли, — сказал ей Пабло. — У нас не было случая
поехать в Валенсию. Ты сама это знаешь, только не хочешь подумать об этом. А
зато с Финито тебе ни разу не случалось пустить под откос поезд.
— Да, — сказала женщина. — Только это нам теперь и осталось.
Поезд. Да. Поезд, это верно. Против этого ничего не скажешь. При всей лени,
никчемности и слюнтяйстве. При всей теперешней трусости. Я не хочу быть
несправедливой. Но против Валенсии тоже ничего не скажешь. Слышите, что я
говорю?
— Мне она не понравилась, — невозмутимо сказал Фернандо. —
Мне не понравилась Валенсия.
— А еще говорят, мулы упрямы, — сказала женщина. — Убирай
посуду, Мария. Пора идти.
И тут они услышали шум возвращающихся самолетов.
Глава 9
Они столпились у выхода из пещеры и следили за ними. Звенья
бомбардировщиков, напоминавшие грозные разлатые наконечники стрел, шли теперь
высоко и быстро, раздирая небо ревом своих моторов. Они, правда, похожи на
акул, подумал Роберт Джордан, на акул Гольфстрима — остроносых, с широкими
плавниками. Но движутся они, сверкая на солнце серебром широких плавников и
легкой дымкой пропеллеров, — эти движутся совсем по-другому, чем акулы. Их
движение не похоже ни на что на свете. Они как механизированный рок.
Тебе надо писать, сказал он себе. Что ж, может быть,
когда-нибудь опять примешься за это. Он почувствовал, как Мария взяла его за
локоть. Она смотрела в небо, и он сказал ей:
— Как по-твоему, guapa[20], на что они похожи?
— Не знаю, — сказала она. — Должно быть, на смерть.
— А по-моему, просто на самолеты, — сказала жена Пабло. —
Куда же девались те, маленькие?
— Наверно, перелетают через горы в другом месте, — сказал
Роберт Джордан. — У бомбардировщиков скорость больше, поэтому они не ждут тех и
возвращаются назад одни. Мы их никогда не преследуем за линию фронта. Машин
мало, рисковать нельзя.
В эту минуту три истребителя типа «хейнкель», держа курс
прямо на них, показались, покачивая крыльями, над самой прогалиной, чуть повыше
деревьев, точно стрекочущие, тупоносые, уродливые игрушки, и вдруг с грозной
стремительностью выросли до своей настоящей величины и умчались в подвывающем
реве моторов. Они прошли так низко, что все, кто стоял у входа в пещеру,
увидели летчиков в очках и кожаных шлемах, увидели даже шарф, развевающийся за
спиной у ведущего.
— Эти могут заметить лошадей, — сказал Пабло.
— Эти и огонек твоей сигареты заметят, — сказала женщина. —
Опустите попону.
Больше самолетов не было. Остальные, должно быть, перелетели
через горы в другом месте, и когда гул затих, все вышли из пещеры.
Небо было теперь пустое, высокое, синее и чистое.
— Как сон, от которого очнешься среди ночи, — сказала Мария
Роберту Джордану.
Больше ничего не было слышно, даже того почти неуловимого
жужжания, которое иногда остается, когда звук уже замер вдали, — будто кто-то
слегка зажимает тебе пальцем ухо и отпускает, зажимает и снова отпускает.
— Никакой это не сон, и ты лучше пойди убери посуду, —
сказала ей Пилар. — Ну как? — Она повернулась к Роберту Джордану. — Поедем или
пойдем пешком?
Пабло взглянул на нее и что-то буркнул.
— Как хочешь, — сказал Роберт Джордан.
— Тогда пешком, — сказала она. — Это полезно для моей
печени.
— Верховая езда тоже полезна для печени.
— Для печени полезна, а для зада вредна. Мы пойдем пешком, а
ты… — она повернулась к Пабло, — сходи пересчитай своих кляч, не улетела ли
какая.
— Дать тебе верховую лошадь? — спросил Пабло Роберта
Джордана.
— Нет. Большое спасибо. А как быть с девушкой?
— Ей тоже лучше прогуляться, — сказала Пилар. — А то
натрудит себе всякие места и никуда не будет годиться.
Роберт Джордан почувствовал, что краснеет.
— Как ты спал, хорошо? — спросила Пилар. Потом сказала: —
Болезней никаких нет — это верно. А могли бы быть. Даже удивительно, как так
получилось. Наверно, бог все-таки есть, хоть мы его и отменили. Ступай, ступай,
— сказала она Пабло. — Тебя это не касается. Это касается тех, кто помоложе.
Кто из другого, чем ты, теста. Ступай! — Потом Роберту Джордану: — За твоими
вещами присмотрит Агустин. Он вернется, тогда мы пойдем.
День был ясный, безоблачный, и солнце уже пригревало. Роберт
Джордан посмотрел на высокую смуглую женщину, на ее массивное, морщинистое и
приятно некрасивое лицо, в ее добрые, широко расставленные глаза, — глаза
веселые, а лицо печальное, когда губы не двигаются. Он посмотрел на нее, потом
на Пабло, который шагал, коренастый, грузный, между деревьями к загону. Женщина
тоже смотрела ему вслед.
— Ну, слюбились? — спросила женщина.
— А что она тебе сказала?
— Она ничего не сказала.
— Я тоже не скажу.
