— Значит, слюбились. Ты береги ее.
— А что, если будет ребенок?
— Это не беда, — сказала женщина. — Это еще не беда.
— Здесь для этого не место.
— Она здесь не останется. Она пойдет с тобой.
— А куда я пойду? Туда, куда я пойду, женщину брать нельзя.
— Как знать. Может быть, туда, куда ты пойдешь, можно и двух
взять.
— Не надо так говорить.
— Слушай, — сказала женщина. — Я не трусиха, но по утрам я
все вижу ясно, вот мне и думается, что многие из тех, кто сейчас жив, не
дождутся следующего воскресенья.
— А какой сегодня день?
— Воскресенье.
— Que va, — сказал Роберт Джордан. — До следующего
воскресенья еще долго. Если среды дождемся, и то хорошо. Но мне не нравится,
что ты так говоришь.
— Нужно же человеку иногда поговорить, — сказала женщина. —
Раньше у нас была религия и прочие глупости. А теперь надо, чтобы у каждого был
кто-нибудь, с кем можно поговорить по душам, потому что отвага отвагой, а
одиночество свое все-таки чувствуешь.
— У нас нет одиноких. Мы все вместе.
— Когда видишь такие машины, это даром не проходит, —
сказала женщина. — Что мы против таких машин!
— А все-таки мы их бьем.
— Слушай, — сказала женщина. — Я призналась тебе в своих
печальных мыслях, но ты не думай, что у меня не хватит решимости. Моя решимость
как была, так и осталась.
— Печальные мысли — как туман. Взошло солнце — и они
рассеялись.
— Ладно, — сказала женщина. — Пусть будет по-твоему. Может
быть, это у меня от того, что я наговорила всякой чепухи про Валенсию. Или вон
тот меня довел, — вон тот, конченый, что торопится посмотреть на своих лошадей.
Я его очень обидела своими россказнями. Убить его можно. Обругать можно. Но
обижать нельзя.
— Как это случилось, что вы вместе?
— А как это всегда случается? До войны и в первые дни войны
он был человеком, настоящим человеком. А теперь его песенка спета. Затычку
вынули, и все вино вытекло из бурдюка.
— Мне он не нравится.
— Ты ему тоже не нравишься, и не зря. Я ночью спала с ним. —
Она улыбнулась и покачала головой. — Vamos a ver[21], — сказала она. — Я говорю
ему: «Пабло, почему ты не убил этого иностранца?» А Пабло мне: «Он неплохой,
Пилар. Он малый неплохой». А я ему говорю: «Ты теперь понимаешь, что командую
я?» — «Да. Пилар. Да». Потом среди ночи слышу — он не спит и плачет. Некрасиво
плачет, весь дергается. Мужчины всегда так, точно у них какой-то зверь сидит
внутри и трясет их. Я спрашиваю: «Что с тобой, Пабло?» Взяла его за плечи и
повернула к себе. «Ничего, Пилар… Ничего». — «Неправда. Что-то с тобой
случилось». — «Люди, говорит, gente [22]. Они все от меня отступились». Я
говорю: «Но ведь они со мной. А я твоя жена». — «Пилар, говорит, не забывай про
поезд». Потом: «Да поможет тебе господь, Пилар». Я ему говорю: «Что это еще за
разговоры? Разве можно бога поминать?» — «Можно, — говорит. — Да поможет тебе
господь и пресвятая дева». Я говорю: «А ну их, и твою пресвятую деву, и бога!
Что это за разговоры?» — «Я боюсь умереть, Пилар. Tengo miedo de morir.
Понимаешь? Боюсь!» Я говорю: «Тогда вылезай отсюда. Тут нам места не хватит, в
одной постели. Мне, тебе да еще твоему страху». Тогда ему стало стыдно, и он
замолчал, а я заснула, но его дело кончено, друг, кончено.
Роберт Джордан молчал.
— Вот так у меня всю жизнь — нет-нет и вдруг станет грустно,
— сказала женщина. — Но это не такая грусть, как у Пабло. Мою решимость она не
задевает.
— Я в тебе не сомневаюсь.
— Может быть, это как у всех, женщин в известное время, —
сказала она. — А может быть, так — пустяки. — Она помолчала, потом заговорила
снова. — Я многого жду от Республики. Я твердо верю в Республику, вера во мне
есть. Я верю в нее горячо, как набожные люди верят в чудеса.
— Я в тебе не сомневаюсь.
— А ты сам веришь?
— В Республику?
— Да.
— Да, — сказал он, надеясь, что это правда.
— Я рада это слышать, — сказала женщина. — А страха в тебе
нет?
— Смерти я не боюсь, — сказал он, и это была правда.
— А чего ты боишься?
— Боюсь, что я не выполню своего долга так, как его следует
выполнить.
— А того не боишься, чего тот, другой, боялся? Плена.
— Нет, — сказал он совсем искренне. — Если этого бояться,
так больше ни о чем не сможешь думать и никакой пользы от тебя не будет.
— Холодный ты человек.
— Нет, — сказал он. — Думаю, что нет.
— Да. Голова у тебя очень холодная.
— Это потому, что я много думаю о своей работе.
— А все другое, что есть в жизни, ты разве не любишь?
— Люблю. Даже очень. Только чтобы это не мешало работе.
— Пить ты любишь, я знаю. Я видела.
— Да. Очень люблю. Только чтобы это не мешало работе.
— А женщин?
— Женщин я очень люблю, но это никогда не было самым
главным.
— Они для тебя ничего не значат?
— Нет, значат. Но я еще не встречал такой женщины, которая
захватила бы меня целиком, а говорят, это бывает.
— По-моему, ты лжешь.
— Может быть — немножко.
— Но ведь Марию ты полюбил?
— Да. Сразу и очень крепко.
— Я ее тоже люблю. Очень люблю. Да. Очень.
— Я тоже, — сказал Роберт Джордан и почувствовал, что голос
у него звучит глухо. — Да. Я тоже. — Ему было приятно говорить это, и он еще
раз произнес эту фразу, такую церемонную по-испански: — Я ее очень сильно
люблю.
— Я оставлю вас вдвоем, после того как мы побываем у Эль
Сордо.
Роберт Джордан помолчал. Потом ответил:
— Это не нужно.
— Нет, друг. Нужно. Времени осталось немного!
— Ты прочитала это у меня на руке? — спросил он.
— Нет. Забудь про свою руку — это все глупости.
Она хотела отбросить это, как и многое другое, что могло
повредить Республике.
