— Да, — сказала Пилар. — Он тут был всему голова.
— Где нужна сила и решимость — это уж по твоей части, —
сказал Агустин. — Но что касается ухода — это пусть Пабло. Отступление — это
пусть Пабло. Заставь его подумать об этом.
— А ты не дурак.
— Да, я не дурак, — сказал Агустин. — Только sin
picardia[24]. Где нужна picardia, там пусть Пабло.
— Несмотря на все его страхи?
— Несмотря на все его страхи.
— А что ты думаешь про мост?
— Это нужно. Я знаю. Мы должны сделать две вещи. Мы должны
уйти отсюда, и мы должны выиграть войну. А чтобы выиграть войну, без этого дела
с мостом не обойдешься.
— Если Пабло такой хитрый, почему он сам этого не понимает?
— Он слаб и хочет, чтобы все оставалось так, как есть. Ему
бы крутиться на месте, как в водовороте. Но вода прибывает, его сорвет с места,
и он волей-неволей пустит в ход свою хитрость.
— Хорошо, что Ingles не убил его.
— Que va. Вчера вечером цыган пристал ко мне, чтобы я его
убил. Цыган — скотина.
— Ты тоже скотина, — сказала она. — Но не дурак.
— Да, мы с тобой оба не дураки, — сказал Агустин. — Но Пабло
— у него дар.
— Только поладить с Пабло нелегко. Ты не знаешь, каким он
стал.
— Да. Но у него дар. Слушай, чтобы воевать — достаточно не
быть дураком. Но чтобы выиграть войну — нужен дар и средства.
— Я это все обдумаю, — сказала она. — А теперь нам пора
идти. Мы и так уже запаздываем. — Потом, повысив голос, крикнула: — Англичанин!
Ingles! Пойдем, нам пора!
Глава 10
— Давайте отдохнем, — сказала Пилар Роберту Джордану. —
Садись, Мария, отдохнем.
— Нет, пойдемте дальше, — сказал Роберт Джордан. — Отдыхать
будем на месте. Мне надо поговорить с этим человеком.
— И поговоришь, — сказала ему женщина. — Торопиться некуда.
Садись, Мария.
— Пошли, — сказал Роберт Джордан. — Отдохнем наверху.
— А я хочу отдыхать сейчас, — сказала женщина, садясь у
ручья.
Девушка опустилась рядом с ней в густой вереск, и солнце
заиграло у нее в волосах. Один Роберт Джордан все еще стоял, глядя на горный
луг и пересекавший его ручей, где, наверно, водились форели. Здесь вереск доходил
Роберту Джордану до колен. Дальше он уступал место желтому дроку, среди
которого торчали большие валуны, а еще дальше шла темная линия сосен.
— Далеко нам еще до лагеря Эль Сордо? — спросил Роберт
Джордан.
— Нет, недалеко, — сказала женщина. — Пройдем этот луг,
спустимся в долину, а потом вон в тот лес, что выше по ручью. Садись и забудь
свои серьезные мысли.
— Я хочу поговорить с ним, и чтобы с этим было покончено.
— А я хочу вымыть ноги, — сказала женщина и, сняв сандалии и
толстый шерстяной чулок, сунула правую ногу в ручей. — Ух, как холодно!
— Надо было ехать верхом, — сказал Роберт Джордан.
— А мне полезно прогуляться, — сказала женщина. — Мне этого
как раз недоставало. Чего ты?
— Ничего, просто тороплюсь.
— Тогда успокойся. Времени у нас много. А день-то какой
хороший, и как я рада, что здесь нет сосен. Ты даже не знаешь, как эти сосны
могут надоесть. Тебе не надоели сосны, guapa?
— Я люблю их, — сказала девушка.
— За что же ты их любишь?
— Люблю запах, люблю, когда под ногами сосновые иглы. Люблю,
когда ветер качает высокие сосны, а они поскрипывают.
— Ты все любишь, — сказала Пилар. — Такая жена прямо клад,
особенно если еще подучится стряпать. В сосновом лесу скука смертная. Ты не
видела ни дубняка, ни бука, ни каштанов. Вот это леса! В таких лесах все
деревья разные, каждое дерево само по себе, и у каждого своя красота. А в
сосновом — смертная скука. Ты как скажешь, Ingles?
— Я тоже люблю сосны.
— Pero venga?[25] — сказала Пилар. — Будто сговорились. Я и
сама люблю сосны. Но мы слишком засиделись здесь, в этих соснах. И горы мне
надоели. В горах есть только два пути — вверх да вниз, а вниз — это только к
дороге и к фашистским городам.
— Ты когда-нибудь ходишь в Сеговию?
— Que va. С моим-то лицом? Такое лицо раз увидишь, навсегда
запомнишь. Хотела бы ты быть уродиной, моя красавица? — спросила она Марию.
— Ты не уродина.
— Vamos, не уродина. Я уродиной родилась. И всю жизнь была
уродиной. Ты, Ingles, ничего не понимаешь в женщинах. Ты знаешь, каково это
женщине — быть безобразной? Знаешь, каково это — быть уродиной всю жизнь, а
чувствовать себя красивой? Чудное это чувство. — Она сунула в воду другую ногу
и тут же отдернула ее. — Ух, как холодно! А вон трясогузка. — Она показала на
серую пичужку, прыгавшую на камне выше по ручью. — Что за птица! И петь не
поет, и в пищу не годится. Дергает хвостом, только и всего. Дай мне покурить,
Ingles, — сказала она, взяла папиросу, вынула из кармана кофты кремень и огниво
и закурила.
Она попыхивала папиросой и смотрела на Марию и на Роберта
Джордана.
— Чудная штука жизнь, — сказала она и выпустила дым через
ноздри. — Из меня бы получился хороший мужчина, а я женщина, и к тому же
уродливая. Но меня многие любили, и я многих любила. Чудно! Слушай, Ingles, это
интересно. Посмотри на меня, на уродину. Смотри внимательней.
— Ты не уродина.
— Que no?[26] Не лги. Или… — она засмеялась своим грудным
смехом, — или тебя тоже начинает пронимать? Нет. Я пошутила. Нет. Смотри, ведь
я уродина. А все же и в уродине бывает что-то такое, от чего мужчина слепнет,
когда полюбит. Слепнет и он, и ты сама тоже. А потом приходит день, когда ни с
того ни с сего он вдруг видит, что ты уродина, как оно и есть на самом деле, и
перестает быть слепым, и тогда ты тоже видишь себя такой, какой он тебя видит,
и то, что в тебе было, уходит, а вместе с этим уходит и мужчина. Поняла, guapa?
— Она погладила девушку по плечу.
— Нет, — сказала Мария. — Потому что ты не уродина.
— Ты головой рассуди, а не сердцем, и слушай, — сказала
Пилар. — Я рассказываю интересные вещи. Ведь тебе интересно, Ingles?
— Да. Но нам нужно идти.
