Пабло отвел кожух назад и отпустил, как его учили, кожух
стал на место, и курок был теперь на взводе. Эти маузеры уродливые штуки,
рукоятка маленькая, круглая, а ствол большой и точно сплюснутый, и слушаются
они плохо. А civiles все это время не спускали с Пабло глаз и молчали.
Потом один спросил:
— Что ты с нами сделаешь?
— Расстреляю, — сказал Пабло.
— Когда? — спросил тот все таким же сиплым голосом.
— Сейчас, — сказал Пабло.
— Где? — спросил тот.
— Здесь, — сказал Пабло. — Здесь. Сейчас. Здесь и сейчас.
Хочешь что-нибудь сказать перед смертью?
— Nada, — ответил civil. — Ничего. Но это мерзость.
— Сам ты мерзость, — сказал Пабло. — Сколько крестьян на
твоей совести! Ты бы и свою мать расстрелял!
— Я никогда никого не убивал, — сказал civil. — А мою мать
не смей трогать.
— Покажи нам, как надо умирать. Ты все убивал, а теперь
покажи, как надо умирать.
— Оскорблять нас ни к чему, — сказал другой civil. — А
умереть мы сумеем.
— Становитесь на колени, лицом к стене, — сказал Пабло.
Civiles переглянулись. — На колени, вам говорят! — крикнул Пабло. — Ну, живо!
— Что скажешь, Пако? — спросил один civil другого, самого
высокого, который объяснял Пабло, как обращаться с револьвером. У него были
капральские нашивки на рукаве, и он весь взмок от пота, хотя было еще рано и
совсем прохладно.
— На колени так на колени, — ответил высокий. — Не все ли
равно?
— К земле ближе будет, — попробовал пошутить первый, но им
всем было не до шуток, и никто даже не улыбнулся.
— Ладно, станем на колени, — сказал первый civil, и все
четверо неуклюже опустились на колени, — руки по швам, лицом к стене. Пабло
подошел к ним сзади и перестрелял их всех по очереди — выстрелит одному в
затылок и переходит к следующему; так они один за другим и валились на землю. Я
как сейчас слышу эти выстрелы, громкие, хотя и приглушенные, и вижу, как
дергается ствол револьвера и человек падает. Первый не пошевелился, когда к его
голове прикоснулось дуло. Второй качнулся вперед и прижался лбом к каменной
стене. Третий вздрогнул всем телом, и голова у него затряслась. И только один,
последний, закрыл глаза руками. И когда у стены вповалку легли четыре трупа,
Пабло отошел от них и вернулся к нам, все еще с револьвером в руке.
— Подержи, Пилар, — сказал он. — Я не знаю как спустить
собачку, — и протянул мне револьвер, а сам все стоял и смотрел на четверых
civiles, которые лежали у казарменной стены. И все, кто тогда был с нами, тоже
стояли и смотрели на них, и никто ничего не говорил.
Так город стал нашим, а час был еще ранний, и никто не успел
поесть или выпить кофе, и мы посмотрели друг на друга и видим, что нас всех
запорошило пылью после взрыва казарм, все стоим серые от пыли, будто на
молотьбе, и я все еще держу револьвер, и он оттягивает мне руку, и когда я
взглянула на мертвых civiles, лежавших у стены, мне стало тошно; они тоже были
серые от пыли, но сухая земля под ними уже начинала пропитываться кровью. И
пока мы стояли там, солнце поднялось из-за далеких холмов и осветило улицу и
белую казарменную стену, и пыль в воздухе стала золотая в солнечных лучах, и
крестьянин, который стоял рядом со мной, посмотрел на казарменную стену и на
то, что лежало под ней, потом посмотрел на всех нас, на солнце и сказал:
«Vaya[27], вот и день начинается!» — «А теперь пойдемте пить кофе», — сказала
я. «Правильно, Пилар, правильно», — сказал тот крестьянин. И мы пошли на
площадь, и после этих четверых у нас в городе никого больше не расстреливали.
— А что же случилось с остальными? — спросил Роберт Джордан.
— Разве у вас больше не было фашистов?
— Que va, не было фашистов! Их было больше двадцати человек.
Но никого из них не расстреляли.
— А что стало с ними?
— Пабло сделал так, что их забили насмерть цепами и сбросили
с обрыва в реку.
— Всех? Двадцать человек?
— Сейчас расскажу. Это все не так просто. И пусть мне
никогда больше не придется видеть, как людей бьют до смерти цепами на городской
площади у обрыва.
Наш городок стоит на высоком берегу, и над самой рекой у нас
площадь с фонтаном, а кругом растут большие деревья, и под ними скамейки, в
тени. Балконы все смотрят на площадь, и на эту же площадь выходят шесть улиц, и
вся площадь опоясана аркадами, так что, когда солнце печет, можно ходить в
тени. С трех сторон площади аркады, а с четвертой, вдоль обрыва, идет аллея, а
под-обрывом, глубоко внизу, река. Обрыв высокий — триста футов.
Заправлял всем Пабло, так же как при осаде казарм. Сначала
он велел загородить все проходы на площадь повозками, будто подготовлял ее к
капеа — любительскому бою быков. Всех фашистов посадили в Ayuntamiento —
городскую ратушу, — самое большое здание на площади. В стену ратуши были
вделаны часы, и тут же под аркадой был фашистский клуб. А на тротуаре перед
клубом у них были поставлены столики и стулья. Раньше, еще до войны, они пили
там свои аперитивы. Столики и стулья были пл??теные. Похоже на кафе, только
лучше, наряднее.
— Неужели они сдались без боя?
— Пабло взял их ночью, перед тем как начать осаду казарм. Но
к этому времени казармы были уже окружены. Их всех взяли по домам в тот самый
час, когда началась осада. Это было очень умно сделано. Пабло хороший
организатор. Иначе во время осады казарм guardia civil ему пришлось бы
сдерживать натиск с обоих флангов и с тыла.
Пабло умный, но очень жестокий. Он тогда все заранее обдумал
и обо всем распорядился. Слушай. Когда казармы были взяты, и последние четверо
civiles сдались, и их расстреляли у стены, и мы напились кофе в том кафе на
углу, около автобусной станции, которое открывается раньше всех, Пабло занялся
подготовкой площади. Он загородил все проходы повозками, совсем как перед
капеа, и только одну сторону оставил открытой — ту, которая выходила к реке. С
этой стороны проход не был загорожен. Потом Пабло велел священнику исповедать
фашистов и дать им последнее причастие.
— Где это все происходило?
— Я же говорю — в Ayuntamiento. Перед зданием собралась
большая толпа, и пока священник молился с фашистами, на площади кое-кто уже
начал безобразничать и сквернословить, хотя большинство держалось строго и
пристойно. Безобразничали те, кто уже успел отпраздновать взятие казарм и
напиться по этому случаю, да еще всякие бездельники, которым лишь бы выпить, а
по случаю, и без случая.
Пока священник выполнял свой долг, Пабло выстроил в две
шеренги тех, кто собрался на площади.
