После дона Федерико я увидела, что на краю обрыва, в дальнем
конце шеренги, собрались самые отчаянные, и тогда я ушла от них, пробралась под
аркаду, оттолкнула двоих пьянчуг от окна Ayuntamiento и заглянула туда сама.
Они все стояли полукругом в большой комнате на коленях и молились, и священник
тоже стоял на коленях и молился вместе с ними. Пабло и сапожник по прозванью
«Cuatro Dedos», «Четырехпалый», — он в те дни все время был с Пабло, — и еще
двое стояли тут же с дробовиками, и я услышала, как Пабло спросил священника:
«Кто следующий?» Но священник молился и ничего не ответил ему.
— Слушай, ты! — сказал Пабло священнику охрипшим голосом. —
Кто следующий? Кто готов?
Священник не отвечал Пабло, как будто его тут и не было, и я
видела, что Пабло начинает злиться.
— Пустите нас всех вместе, — перестав молиться и посмотрев
на Пабло, сказал помещик дон Рикардо Монтальво.
— Que va, — сказал Пабло. — По одному. Кто готов, пусть
выходит!
— Тогда пойду я, — сказал дон Рикардо. — Считай меня
готовым.
Пока дон Рикардо говорил с Пабло, священник благословил его,
не прерывая молитвы, потом, когда он встал, благословил еще раз и дал ему
поцеловать распятие, и дон Рикардо поцеловал распятие, потом повернулся к Пабло
и сказал:
— Ну, я совсем готов. Пойдем, вонючий козел!
Дон Рикардо был маленького роста, седой, с толстой шеей, в
сорочке без воротничка. Ноги у него были кривые от верховой езды.
— Прощайте! — сказал он всем остальным, которые стояли на
коленях. — Не печальтесь. Умирать не страшно. Плохо только, что мы умрем от рук
вот этих каналий. Не смей меня трогать, — сказал он Пабло. — Не смей до меня
дотрагиваться своим дробовиком.
Он вышел из Ayuntamiento — голова седая, глаза маленькие,
серые, а толстая шея словно еще больше раздулась от злобы. Он посмотрел на
крестьян, выстроившихся двумя шеренгами, и плюнул. Плюнул по-настоящему, со
слюной, а как ты сам понимаешь, Ingles, на его месте не у каждого бы это вышло.
И он сказал: «Arriba Espana![31] Долой вашу так называемую Республику, так и
так ваших отцов!»
Его прикончили быстро, потому что он оскорбил всех. Его
стали бить, как только он ступил в проход между шеренгами, били, когда он,
высоко подняв голову, все еще пытался идти дальше, били, кололи серпами, когда
он упал, и нашлось много охотников подтащить его к краю обрыва и сбросить вниз,
и теперь у многих была кровь на руках и одежде, и все теперь вдруг
почувствовали, что те, кто выходит из Ayuntamiento, в самом деле враги и их
надо убивать.
Я уверена, что до того, как дон Рикардо вышел к нам
разъяренный и оскорбил всех нас, многие в шеренгах дорого бы дали, чтобы
очутиться где-нибудь в другом месте. И я уверена, что стоило кому-нибудь
крикнуть: «Довольно! Давайте отпустим остальных. Они и так получили хороший
урок», — и большинство согласилось бы на это.
Но своей отвагой дон Рикардо сослужил дурную службу
остальным. Он раздразнил людей, и если раньше они только исполняли свой долг, к
тому же без особой охоты, то теперь в них разгорелась злоба, и это сейчас же
дало себя знать.
— Выводите священника, тогда дело пойдет быстрее, — крикнул
кто-то.
— Выводите священника!
— С тремя разбойниками мы расправились, теперь давайте
священника.
— Два разбойника, — сказал один коренастый крестьянин тому,
который это крикнул. — Два разбойника было с господом нашим.
— С чьим господом? — спросил тот, весь красный от злости.
— С нашим господом — уж это так говорится.
— У меня никаких господ нет, и я так не говорю ни в шутку,
ни всерьез, — сказал тот. — И ты лучше придержи язык, если не хочешь сам
прогуляться между шеренгами.
— Я такой же добрый республиканец, как и ты, — сказал
коренастый. — Я ударил дона Рикардо по зубам. Я ударил дона Федерико по спине.
С доном Бенито я промахнулся. А «господь наш» — это так всегда говорится, и с
тем, о ком говорится так, было два разбойника.
— Тоже мне, республиканец! И этот у него «дон», и тот у него
«дон».
— Здесь их все так зовут.
— Я этих cabrones зову по-другому. А твоего господа… Э-э!
Еще один вышел!
И тут мы увидели позорное зрелище, потому что следующим из
дверей Ayuntamiento вышел дон Фаустино Риверо, старший сын помещика дона
Селестино Риверо. Он был высокого роста, волосы у него были светлые и гладко
зачесаны со лба. В кармане у него всегда лежал гребешок, и, должно быть, и
сейчас, перед тем как выйти, он успел причесаться. Дон Фаусто был страшный
бабник и трус и всю жизнь мечтал стать матадором-любителем. Он якшался с
цыганами, с матадорами, с поставщиками быков и любил покрасоваться в андалузском
костюме, но он был трус, и все над ним посмеивались. Однажды у нас в городе
появились афиши, объявлявшие, что дон Фаустино будет участвовать в любительском
бое быков в пользу дома для престарелых в Авиле и убьет быка по-андалузски,
сидя на лошади, чему его долгое время обучали, но когда на арену выпустили
громадного быка вместо того маленького и слабоногого, которого он сам себе
подобрал, он сказался больным и, как говорят, сунул два пальца в рот, чтобы
вырвало.
Когда он вышел, из шеренг послышались крики:
— Hola, дон Фаустино! Смотри, как бы тебя не стошнило!
— Эй, дон Фаустино! Под обрывом тебя ждут хорошенькие
девочки.
— Дон Фаустино! Подожди минутку, сейчас мы приведем быка
побольше того, что тебя напугал!
А кто-то крикнул:
— Эй, дон Фаустино! Ты когда-нибудь слышал, каково умирать?
Дон Фаустино стоял в дверях Ayuntamiento и все еще
храбрился. У него еще не остыл задор, который побудил его вызваться идти
следующим. Вот так же он вызвался участвовать в бое быков, так же вообразил,
что может стать матадором-любителем. Теперь он воодушевился примером дона
Рикардо и, стоя в дверях, приосанивался, храбрился и корчил презрительные
гримасы. Но говорить он не мог.
— Иди, дон Фаустино! — кричали ему. — Иди! Смотри, какой
громадный бык тебя ждет!
Дон Фаустино стоял, глядя на площадь, и мне тогда
подумалось, что его не пожалеет ни один человек. Но он все еще старался
держаться молодцом, хотя время шло и путь ему был только один.
— Дон Фаустино! — крикнул-кто-то. — Чего вы ждете, дон
Фаустино?
— Он ждет, когда его стошнит, — послышался ответ, и в
шеренгах засмеялись.
— Дон Фаустино, — крикнул какой-то крестьянин. — Ты не
стесняйся — стошнит так стошнит, мы не взыщем.
