Потом этот самый пьянчуга вышел из толпы, уселся посреди
площади и стал пить из бутылки, и тут он увидел дона Анастасио, который все еще
лежал ничком на каменных плитах, истоптанный множеством ног. Тогда пьяница
поднялся, подошел к дону Анастасио, нагнулся и стал лить из бутылки ему на
голову и на одежду, а потом вынул из кармана спички и принялся чиркать одну за
другой, решив запалить костер из дона Анастасио. Но сильный ветер задувал
спички, и спустя немного пьяница бросил это занятие, качая головой, уселся
рядом с доном Анастасио и то прикладывался к бутылке, то наклонялся и хлопал по
плечу мертвого дона Анастасио.
А толпа все кричала, требуя, чтобы открыли двери, и человек,
стоявший со мной на стуле, изо всех сил дергал прутья решетки и тоже орал у
меня над самым ухом, оглушая меня своим ревом и обдавая своим вонючим дыханием.
Я перестала смотреть на пьяницу, который пытался поджечь дона Анастасио, и
опять заглянула в зал Ayuntamiento; там все было как и раньше. Они по-прежнему
молились, стоя на коленях, в расстегнутых на груди рубашках, одни — опустив
голову, другие — подняв ее кверху и устремив глаза на распятие, которое держал
в руках священник, а он быстро и отчетливо шептал слова молитвы, глядя поверх
их голов, а позади, на столе, сидел Пабло с сигаретой во рту, с дробовиком за
спиной и болтал ногами, поигрывая ключом, который он взял со стола.
Потом Пабло опять заговорил со священником, наклонившись к
нему со стола, но что он говорил — нельзя было разобрать из-за крика. Священник
не отвечал ему и продолжал молиться. Тогда из полукруга молящихся встал один
человек, и я поняла, что он решился выйти. Это был дон Хосе Кастро, которого
все звали дон Пепе, барышник и заядлый фашист; он стоял теперь посреди зала,
низенький, аккуратный, даже несмотря на небритые щеки, в пижамной куртке,
заправленной в серые полосатые брюки. Он поцеловал распятие, и священник
благословил его, и он оглянулся на Пабло и мотнул головой в сторону двери.
Пабло покачал головой и продолжал курить. Я видела, что дон
Пепе что-то говорит Пабло, но не могла разобрать что. Пабло не ответил, только
опять покачал головой и кивнул на дверь.
Тут дон Пепе опять посмотрел на дверь, и я поняла: до сих
пор он не знал, что она заперта. Пабло показал ему ключ, и он с минуту постоял,
глядя на этот ключ, а потом повернулся, отошел и снова стал на колени.
Священник оглянулся на Пабло, а Пабло осклабился и показал ему ключ, и
священник словно только тут уразумел, что дверь заперта, и мне показалось было,
что он качает головой, но нет, он только опустил голову и снова стал молиться.
Не знаю, как это они не догадывались, что дверь заперта,
разве что уж очень были заняты своими мыслями и своими молитвами; но теперь-то
они уже поняли все, и поняли, почему на площади так кричат, и, должно быть, им
стало ясно, что там теперь все по-другому. Но они не поднимались с колен и
молились, как прежде.
Крик теперь стоял такой, что ничего нельзя было расслышать,
а пьянчуга, который забрался на мой стул, обеими руками тряс решетку окна и до
хрипоты орал: «Открывай! Открывай!»
Тут Пабло снова заговорил со священником, но священник ему
не ответил. Потом я увидела, что Пабло снял свой дробовик с плеча, нагнулся и
потрогал священника прикладом. Священник словно и не заметил этого, и я
увидела, что Пабло покачал головой. Потом он что-то сказал через плечо
Четырехпалому, а Четырехпалый что-то сказал остальным караульным, и они все
встали и отошли в дальний угол зала.
Я увидела, как Пабло опять сказал что-то Четырехпалому, и
тот сдвинул вместе два стола и нагородил на них несколько скамеек. Получилась
баррикада, отделявшая угол зала, а за баррикадой стояли караульные со своими
ружьями. Пабло потянулся вперед и опять тронул священника прикладом дробовика,
но священник словно ничего не заметил, и другие тоже не заметили и продолжали
молиться, и только дон Пепе оглянулся и посмотрел на Пабло. Пабло покачал
головой, а потом, увидев, что дон Пепе смотрит на него, кивнул ему и показал
ключ, высоко подняв его в руке. Дон Пепе понял и, уронив голову на грудь, стал
быстро-быстро шептать молитву.
Пабло соскочил со стола и, обойдя кругом, подошел к высокому
креслу мэра, стоявшему на возвышении во главе длинного стола для заседаний. Он
уселся в это кресло и стал свертывать себе сигарету, не спуская глаз с
фашистов, которые молились вместе со священником. По его лицу нельзя было
понять, что он думает. Ключ лежал на столе перед ним. Это был большой железный
ключ длиною с фут. Потом Пабло что-то крикнул караульным, что — я не могла
расслышать, и один караульный пошел к двери. Я увидела, что губы у фашистов,
шептавших молитвы, зашевелились быстрей, и догадалась, что они поняли.
Пабло сказал что-то священнику, но священник ему не ответил.
Тогда Пабло потянулся за ключом, взял его и швырнул караульному, стоявшему у
дверей. Тот поймал ключ на лету, и Пабло одобрительно ухмыльнулся. Потом
караульный вставил ключ в замок, повернул, дернул дверь и спрятался за нее,
потому что толпа сразу ворвалась.
Я видела, как они вбежали, но тут пьяный, который стоял со
мной на стуле, завопил: «Ай! Ай! Ай! — и, высунувшись вперед, заслонил мне все
окно, а потом принялся кричать: — Бей их! Бей их! Лупи! Колоти!» — и отпихнул
меня в сторону, так что мне совсем уж ничего не стало видно.
Я ткнула его локтем в живот и сказала: «Пьяница, это чей
стул! Пусти, дай мне посмотреть!»
Но он все тряс решетку, вцепившись в нее обеими руками, и
вопил: «Бей их! Лупи! Колоти! Вот так! Бей их! Бей! Cabrones! Cabrones!
Cabrones!»
Я ткнула его локтем еще сильней и сказала: «Cabron!
Пьянчуга! Пусти посмотреть».
Тут он обеими руками пригнул мою голову, чтобы ему было
виднее, и всей своей тяжестью навалился на меня, а сам все орет: «Бей их! Лупи!
Вот так!»
