«А я тебя вот так!» — сказала я и изо всех сил ударила его в
пах, и ему стало так больно, что он отпустил мою голову, схватился за это место
и говорит: «No hay derecho, mujer. Не имеешь права, женщина». А я тем временем
заглянула в окно и вижу, что в комнату полным-полно набилось людей, и они
молотят дубинками и цепами, и лупят, и колют, и тычут куда ни попало
деревянными вилами, которые из белых уже стали красными и зубья растеряли, и
вся комната ходит ходуном, а Пабло сидит и смотрит, положив дробовик на колени,
а вокруг все ревут, и колотят, и режут, и люди кричат, как лошади на пожаре. И
я увидела, как священник, подобрав полы, лезет на стол, а сзади его колют серпами,
а потом кто-то ухватил его за подол сутаны, и послышался крик, и потом еще
крик, и я увидела, что двое колют священника, а третий держит его за полы, а он
вытянул руки и цепляется за спинку кресла, но тут стул, на котором я стояла,
подломился, и мы с пьяным свалились на тротуар, где пахло вином и блевотиной, а
пьяный все грозил мне пальцем и говорил: «No hay derecho, mujer, no hay
derecho. Ты меня покалечить могла», — а люди, пробегая мимо, спотыкались и
наступали на нас, и большей уже ничего не видела, только ноги людей,
теснившихся ко входу в Ayuntamiento, да пьяного, который сидел напротив меня,
зажимая то место, куда я его ударила.
Так кончилась расправа с фашистами в нашем городе, и я бы
досмотрела все до конца, если бы не мой пьянчуга, но я даже рада, что он
помешал мне, так как то, что творилось в Ayuntamiento, лучше было не видеть.
Другой пьяный, которого я заметила раньше на площади, был
еще похуже моего. Когда мы поднялись на ноги после того, как сломался стул, и
выбрались из толпы, теснившейся у дверей, я увидела, что он сидит на прежнем
месте, обмотав шею своим красно-черным платком, и что-то льет на дона
Анастасио. Голова у него моталась из стороны в сторону, и туловище валилось
вбок, но он все лил и чиркал спичками, лил и чиркал спичками, и я подошла к
нему и сказала:
— Ты что делаешь, бессовестный?
— Nada, mujer, nada, — сказал он. — Отстань от меня.
И тут, может быть потому, что, встав перед ним, я загородила
его от ветра, спичка разгорелась, и синий огонек побежал по рукаву дона
Анастасио вверх, к его затылку, и пьяница задрал голову и завопил во все горло:
«Мертвецов жгут! Мертвецов жгут!»
— Кто? — крикнул голос из толпы.
— Где? — подхватил другой.
— Здесь! — надрывался пьяница. — Вот здесь, вот!
Тут кто-то с размаху огрел пьяного цепом по голове, и он
свалился, вскинул глаза на того, кто его ударил, и тут же закрыл их, потом
скрестил на груди руки и вытянулся на земле рядом с доном Анастасио, будто
заснул. Больше его никто не трогал, и так он и остался лежать там, после того
как дона Анастасио подняли и взвалили на телегу вместе с другими и повезли к
обрыву; вечером, когда в Ayuntamiento все уже было убрано, их всех сбросили с
обрыва в реку. Жаль, что заодно туда же не отправили десяток-другой пьяниц,
особенно из тех, с черно-красными платками; и если у нас еще когда-нибудь будет
революция, их, я думаю, надо будет ликвидировать с самого начала. Но тогда мы
этого не знали. Нам еще предстояло это узнать.
Но в тот вечер мы еще не знали, что нас ожидает. После бойни
в Ayuntamiento убивать больше никого не стали, но митинг в тот вечер так и не
удалось устроить, потому что слишком много народу перепилось. Невозможно было
установить порядок, и потому митинг отложили на следующий день.
В ту ночь я спала с Пабло. Не надо бы рассказывать об этом
при тебе, guapa, но, с другой стороны, тебе полезно узнать все как есть, и ведь
я говорю только чистую правду. Ты послушай, Ingles. Это очень любопытно.
Так вот, значит, вечером мы сидели и ужинали, и все было
как-то по-чудному. Так бывает после бури или наводнения или после боя, все
устали и говорили мало. Мне тоже было не по себе, внутри сосало, было стыдно и
казалось, что мы сделали что-то нехорошее, и еще было такое чувство, что
надвигается большая беда, вот как сегодня утром, когда летели самолеты. И так
оно и вышло через три дня.
Пабло за ужином говорил немного.
— Понравилось тебе, Пилар? — спросил он, набив рот жарким из
молодого козленка. Мы ужинали в ресторанчике при автобусной станции. Народу
было полно, пели песни, и официанты с трудом управлялись.
— Нет, — сказала я. — Не понравилось, если не считать дона
Фаустино.
— А мне понравилось, — сказал он.
— Все? — спросила я.
— Все, — сказал он и, отрезав своим ножом большой ломоть
хлеба, стал подбирать им соус с тарелки. — Все, если не считать священника.
— Тебе не понравилось то, что сделали со священником? — Я
удивилась, так как знала, что священники ему еще ненавистней фашистов.
— Он меня разочаровал, — печально сказал Пабло. Кругом так
громко пели, что нам приходилось почти кричать, иначе не слышно было.
— Как так?
— Он плохо умер, — сказал Пабло. — Проявил мало достоинства.
— Какое уж тут могло быть достоинство, когда на него
набросилась толпа? — сказала я. — А до того он, по-моему, держался с большим
достоинством. Большего достоинства и требовать нельзя.
— Да, — сказал Пабло. — Но в последнюю минуту он струсил.
— Еще бы не струсить, — сказала я. — Ты видел, что они с ним
сделали?
— Я не слепой, — сказал Пабло. — Но я считаю, что он умер
плохо.
— На его месте каждый умер бы плохо, — сказала я ему. — Чего
тебе еще нужно за твои деньги? Если хочешь знать, все, что там творилось, в
Ayuntamiento, просто гнусность!
— Да, — сказал Пабло. — Порядку было мало. Но ведь это
священник. Он должен был показать пример.
— Я думала, ты не любишь священников.
— Да, — сказал Пабло и отрезал себе еще хлеба. — Но ведь это
испанский священник. Испанский священник должен умирать как следует.
— По-моему, он совсем неплохо умер, — сказала я. — Ведь что
творилось!
— Нет, — сказал Пабло. — Он меня совсем разочаровал. Целый
день я ждал смерти священника. Я решил, что он последним пройдет сквозь строй.
Просто дождаться этого не мог. Думал — вот будет зрелище! Я еще никогда не
видел, как умирает священник.
— Успеешь еще, — язвительно сказала я. — Ведь сегодня только
начало.
— Нет, — сказал Пабло. — Он меня разочаровал.
— Вот как! — сказала я. — Чего доброго, ты и в бога верить
перестанешь.
— Не понимаешь ты, Пилар, — сказал он. — Ведь это же
испанский священник.
