— Что за народ испанцы! — сказала я ему. И верно, Ingles,
что за гордый народ! Правда? Что за народ!
— Нам надо идти, — сказал Роберт Джордан. Он взглянул на
солнце. — Скоро полдень.
— Да, — сказала Пилар. — Сейчас пойдем. Вот только докончу
про Пабло. В тот вечер он мне сказал:
— Пилар, сегодня у нас с тобой ничего не будет.
— Ладно, — сказала я. — Очень рада.
— Я думаю, это было бы нехорошо в день, когда убили столько
народу.
— Que va, — ответила я ему. — Подумаешь, какой праведник! Я
не зря столько лет жила с матадорами, знаю, какие они бывают после корриды.
— Это верно, Пилар? — спросил он.
— А когда я тебе лгала? — сказала я ему.
— В самом деле, Пилар, я сегодня никуда не гожусь. Ты на
меня не в обиде?
— Нет, hombre, — сказала я ему. — Но каждый день ты людей не
убивай.
И он спал всю ночь как младенец, пока я его не разбудила на
рассвете, а я так и не могла уснуть и в конце концов поднялась и села у окна,
откуда видна была площадь в лунном свете, та самая, где днем стояли шеренги, и
деревья на краю площади, блестевшие в лунном свете, и черные тени, которые от
них падали, и скамейки, тоже облитые лунным светом, и поблескивавшие осколки
бутылок, а дальше обрыв, откуда всех сбросили, и за ним пустота. Кругом было
тихо, только в фонтане плескалась вода, и я сидела и думала: как же скверно мы
начинаем.
Окно было раскрыто, и со стороны Фонды мне вдруг послышался
женский плач. Я вышла на балкон, босыми ногами ступая по железу; фасады домов
вокруг площади были освещены луной, а плач доносился с балкона дона Гильермо.
Это его жена стояла там на коленях и плакала.
Тогда я вернулась в комнату и снова села у окна, и мне не
хотелось ни о чем думать, потому что это был самый плохой день в моей жизни,
если не считать еще одного дня.
— А когда был этот другой день? — спросила Мария.
— Три дня спустя, когда город взяли фашисты.
— Про это не говори, — сказала Мария. — Я не хочу слушать.
Довольно. И так слишком много.
— Я ведь говорила, что тебе не надо этого слушать, — сказала
Пилар. — Видишь! Я не хотела, чтоб ты слушала. Вот теперь тебе приснятся дурные
сны.
— Нет, — сказала Мария. — Но больше я не хочу.
— А мне бы хотелось как-нибудь еще послушать, — сказал
Роберт Джордан.
— Ладно, — сказала Пилар. — Но Марии это вредно.
— Я не хочу, — жалобно сказала Мария. — Не надо, Пилар. Не
рассказывай при мне, а то я волей-неволей буду слушать.
Губы у нее тряслись, и Роберт Джордан подумал, что она
сейчас заплачет.
— Не надо, Пилар, не говори.
— Не бойся, стригунок, — сказала Пилар. — Не бойся. Но тебе
я расскажу, Ingles, как-нибудь в другой раз.
— Но я хочу всегда быть там, где он, — сказала Мария. — Нет,
Пилар, не рассказывай ты этого совсем.
— Я расскажу, когда ты будешь занята.
— Нет. Нет. Не надо. Не будем совсем говорить про это, —
попросила Мария.
— Раз уж я рассказала про то, что делали мы, надо и это
рассказать, иначе несправедливо, — ответила Пилар. — Но я расскажу так, что ты
не услышишь.
— Неужели нельзя говорить о чем-нибудь приятном? — сказала
Мария. — Неужели нужно всегда говорить про эти ужасы?
— Вот после обеда, — сказала Пилар, — останетесь вы вдвоем,
ты и Ingles. Тогда будете говорить о чем хотите.
— Ну так пускай скорей придет после обеда, — сказала Мария.
— Пусть оно прилетит.
— Придет, придет, — сказала ей Пилар. — Прилетит, а потом и
улетит, и завтрашний день тоже улетит.
— После обеда, — сказала Мария. — После обеда. Пускай скорей
придет после обеда.
Глава 11
Они спустились с плато в лесистую долину и снова поднялись
по тропке, которая сначала вилась вдоль ручья, а потом сворачивала и сразу
круто забирала в гору, и когда они достигли вершины склона, поросшей все тем же
густым сосняком, навстречу им выступил из-за дерева человек с карабином
наперевес.
— Стой, — сказал он. И потом: — Hola, Пилар. Кто это с
тобой?
— Это один Ingles, — сказала Пилар. — Но имя у него
христианское. — Роберто. На какую распохабную высоту надо лезть, чтобы к вам
добраться!
— Salud, camarada, — сказал часовой и протянул руку Роберту
Джордану. — Что скажешь хорошего?
— Все хорошо, — ответил Роберт Джордан. — А у тебя?
— Тоже, — сказал часовой.
Он был очень молод; узкоплечий, худой, лицо скуластое, нос с
горбинкой и серые глаза. Шапки на нем не было, и взлохмаченные черные волосы
падали на лоб; в его сильном пожатии чувствовалось дружелюбие, и глаза тоже
смотрели дружелюбно.
— Здравствуй, Мария, — сказал он девушке. — Ты не устала?
— Que va, Хоакин, — сказала девушка. — Мы не столько шли,
сколько сидели и разговаривали.
— Ты — новый динамитчик? — спросил Хоакин. — Мы уже про тебя
слышали.
— Я ночевал у Пабло, — сказал Роберт Джордан. — Да, я новый
динамитчик.
— Мы рады тебе, — сказал Хоакин. — Что, опять поезд?
— А ты был в том деле? — спросил Роберт Джордан с улыбкой.
— Еще бы, — сказал Хоакин. — Там мы нашли вот эту. — Он
лукаво кивнул на Марию. — Ты теперь красивая стала, — сказал он Марии. —
Говорили уже тебе, какая ты красивая?
— Спасибо, Хоакин, но все-таки замолчи, — сказала Мария. —
Тебя бы вот остричь наголо да посмотреть, какой ты будешь красивый.
— Я тебя нес, — сказал Хоакин девушке. — Я тебя нес на
плечах.
— Не ты один, — сказала Пилар своим низким голосом. — Все ее
несли. Где старик?
— В лагере.
— А вчера вечером где он был?
— В Сеговии.
— Новости есть?
— Да, — сказал Хоакин. — Есть новости.
— Хорошие или плохие?
— Кажется, плохие.
— Вы самолеты видели?
— Ох, — сказал Хоакин и покачал головой. — Лучше и не
говори! Товарищ динамитчик, что это были за самолеты?
