А может быть, и не сон, сказал он себе. Может быть, вот
протяну сейчас руку и дотронусь до этой самой Марии. Может быть, ты просто
боишься, сказал он себе. А вдруг окажется, что этого не было и это неправда,
как все твои сны про киноактрис или про то, как твои прежние любовницы
возвращаются и спят с тобой в этом самом спальном мешке, на голых досках, на
сене, на земле, во всех сараях, конюшнях, corrales и cortijos[34], в
грузовиках, в гаражах, в лесах и во всех горных ущельях Испании. Все они
приходили к нему, когда он спал в этом мешке, и все они были с ним гораздо
нежнее, чем когда-то на самом деле. Может быть, и тут тоже так. Может быть, ты
боишься дотронуться до нее, боишься проверить. Вдруг дотронешься, а это ты
только выдумал и видел во сне.
Он шагнул к девушке и положил руку на ее плечо. Сквозь
потертую ткань его пальцы ощутили гладкость кожи. Девушка взглянула на него и
улыбнулась.
— Hola, Мария, — сказал он.
— Hola, Ingles, — ответила она, и он увидел ее
золотисто-смуглое лицо, и коричневато-серые глаза, и улыбающиеся полные губы, и
короткие, выгоревшие на солнце волосы, и она чуть откинула голову и с улыбкой
посмотрела ему в глаза. Это все-таки была правда.
Они уже подходили к лагерю Эль Сордо; сосны впереди
поредели, и за ними показалась круглая выемка в склоне горы, похожая на
поставленную боком миску. Тут в известняке, наверно, кругом полно пещер,
подумал он. Вон две прямо на пути. Их почти не видно за мелким сосняком,
разросшимся по склону. Хорошее место для лагеря, не хуже, чем у Пабло, а то и
лучше.
— Расскажи, как убили твоих родных, — говорила Пилар
Хоакину.
— Нечего рассказывать, женщина, — отвечал Хоакин. — Они все
были левые, как и многие другие в Вальядолиде. Когда фашисты устроили чистку в
городе, они сперва расстреляли отца. Он голосовал за социалистов. Потом они
расстреляли мать. Она тоже голосовала за социалистов. Это ей первый раз в жизни
пришлось голосовать. Потом расстреляли мужа одной из сестер. Он состоял в
профсоюзе вагоновожатых. Ведь он не мог бы работать на трамвае, если бы не был
членом профсоюза. Но политикой он не занимался. Я его хорошо знал. Это был
человек не очень порядочный. И даже товарищ неважный. Потом муж другой сестры,
тоже трамвайщик, ушел в горы, как и я. Они думали, что сестра знает, где он. Но
она не знала. Тогда они ее расстреляли за то, что она не сказала им, где он.
— Вот звери, — сказала Пилар. — Но где же Эль Сордо? Я его
не вижу.
— Он здесь. Наверно, в пещере, — ответил Хоакин, потом
остановился, упер ружье прикладом в землю и сказал: — Слушай, Пилар. И ты,
Мария. Простите, если я причинил вам боль рассказом про своих близких. Я знаю,
теперь у всех много горя, и лучше не говорить об этом.
— Надо говорить, — сказала Пилар. — Зачем же мы живем на
свете, если не для того, чтобы помогать друг другу. Да и не велика помощь —
слушать и молчать.
— Но Марии это, может быть, тяжело. У нее довольно своих
несчастий.
— Que va, — сказала Мария. — У меня их такая куча, что твои
много не прибавят. Мне тебя очень жаль, Хоакин, и я надеюсь, что с твоей другой
сестрой ничего не случится.
— Сейчас она жива, — сказал Хоакин. — Она в тюрьме. Но как
будто ее там не очень мучают.
— Есть у тебя еще родные? — спросил Роберт Джордан.
— Нет, — сказал юноша. — Больше никого. Только зять, который
ушел в горы, но я думаю, что его тоже нет в живых.
— А может быть, он жив, — сказала Мария. — Может быть, он с
каким-нибудь отрядом в другом месте.
— Я считаю, что он умер, — сказал Хоакин. — Он всегда был не
слишком выносливый, и работал он трамвайным кондуктором, а это плохая
подготовка для жизни в горах. Едва ли он мог выдержать год. Да и грудь у него
слабая.
— А все-таки, может быть, он жив. — Мария положила ему руку
на плечо.
— Кто знает. Все может быть, — сказал Хоакин.
Мария вдруг потянулась к нему, обняла его за шею и
поцеловала, Хоакин отвернул лицо в сторону, потому что он плакал.
— Это как брата, — сказала ему Мария. — Я тебя целую, как
брата.
Хоакин замотал головой, продолжая беззвучно плакать.
— Я твоя сестра, — сказала Мария. — И я тебя люблю, и у тебя
есть родные. Мы все твои родные.
— И даже Ignles, — прогудела Пилар. — Верно, Ingles?
— Да, — сказал Роберт Джордан юноше. — Мы все твои родные,
Хоакин.
— Он твой брат, — сказала Пилар. — А, Ingles?
Роберт Джордан положил Хоакину руку на плечо.
Хоакин замотал головой.
— Мне стыдно, что я заговорил, — сказал он. — Нельзя
говорить о таких вещах, потому что от этого всем делается еще труднее. Мне
стыдно, что я причинил вам боль.
— Так тебя и так с твоим стыдом, — сказала Пилар своим
красивым грудным голосом. — А если эта Мария опять поцелует тебя, так я и сама
полезу целоваться. Давно мне не приходилось целовать матадоров, хотя бы и таких
незадачливых, как ты, и я с удовольствием поцелую незадачливого матадора,
который записался в коммунисты. Ну-ка, подержи его, Ingles, пока я его буду
целовать.
— Deja[35], — сказал юноша и резко отвернулся. — Оставь меня
в покое. Все уже прошло, и теперь мне стыдно.
Он стоял к ним спиной, силясь унять слезы. Мария вложила
свою руку в руку Роберта Джордана. Пилар подбоченилась и насмешливо
разглядывала юношу.
— Уж если я тебя поцелую, — сказала она ему, — это будет не
по-сестрински. Знаем мы эти сестринские поцелуи.
— Ни к чему твои шутки, — ответил Хоакин. — Я ведь сказал,
все уже прошло и я жалею, что заговорил.
— Ладно, пошли тогда к старику, — сказала Пилар. — Надоели
мне все эти переживания.
Юноша посмотрел на нее. Видно было по его глазам, что он
вдруг почувствовал острую обиду.
— Не о твоих переживаниях речь, — сказала ему Пилар. — О
моих. Очень ты чувствительный для матадора.
— Матадора из меня не вышло, — сказал Хоакин. — И нечего
напоминать мне об этом каждую минуту.
— А косичку опять отращиваешь?
— Ну и что ж тут такого? Бой быков — очень полезное дело. Он
многим дает работу, и теперь этим будет ведать государство. И, может быть,
теперь я уже не буду бояться.
— Может быть, — сказала Пилар. — Может быть.
