Не успел он это сказать, как женщина разразилась потоком
непристойной брани, который забушевал вокруг него, точно кипящая белая пена,
разлетающаяся во все стороны при внезапном извержении гейзера.
Глухой закачал головой и радостно ухмыльнулся, глядя на
Роберта Джордана. Он долго качал головой, а Пилар ругалась не переставая, и
Роберт Джордан понял, что все уладилось. Наконец она умолкла, потянулась за
кувшином с водой, запрокинула голову, напилась и сказала как ни в чем не
бывало:
— Уж ты нас не учи, Ingles, что нам делать дальше.
Возвращайся туда, где Республика, девчонку бери с собой, а мы тут сами решим, в
какой стороне нам умирать.
— Жить, — сказал Эль Сордо. — Успокойся, Пилар.
— И жить и умирать, — сказала Пилар. — Я-то знаю, чем все
это кончится. Ты славный малый, Ingles, но зря ты вздумал учить нас, как нам
быть потом, когда ты сделаешь свое дело.
— А это уж твое дело, — сказал Роберт Джордан. — Я в это не
вмешиваюсь.
— Но ты вмешался, — сказала Пилар. — Бери свою стриженую
потаскушку и уходи туда, где Республика, но не смей закрывать дверь перед
другими, которые в этой стране родились и Республике были преданы еще тогда,
когда у тебя молоко на губах не обсохло.
Мария поднималась по тропинке и услышала последние слова
Пилар, которые та, снова обозлившись, выкрикнула Роберту Джордану. Мария
энергично замотала головой, глядя на Роберта Джордана, и подняла палец в знак
предостережения. Увидев, что Роберт Джордан смотрит на девушку и улыбается,
Пилар повернулась к ней лицом и сказала:
— Да. Именно потаскуха. И можете ехать вдвоем в Валенсию, а
мы будем сидеть в Гредосе и есть козье дерьмо.
— Пусть я потаскуха, если тебе угодно, Пилар, — сказала
Мария. — Раз ты так говоришь, значит, это правда. Но только успокойся. Что с
тобой случилось?
— Ничего, — сказала Пилар и села на бревно; голос ее упал, и
в нем уже не звенела металлом ярость. — Вовсе я тебя не называла потаскухой. Но
мне так хочется туда, где Республика.
— Вот и пойдем все вместе, — сказала Мария.
— В самом деле, — сказал Роберт Джордан. — Раз уж тебе так
не по душе Гредос.
Эль Сордо ухмыльнулся.
— Ладно, посмотрим, — сказала Пилар; ее гнев совсем улегся.
— Дай мне стакан этого чудного напитка. У меня от злости горло пересохло.
Посмотрим. Посмотрим, что еще будет.
— Видишь ли, товарищ, — объяснил Эль Сордо. — Самое трудное
то, что это утром. — Он перестал говорить кургузыми фразами и смотрел Роберту
Джордану в глаза спокойно и вразумляюще, не пытливо и не подозрительно и без
той равнодушной снисходительности старого вояки, которая раньше сквозила в его
взгляде. — Я понимаю твой план и знаю, что нужно ликвидировать посты и потом
прикрывать мост, пока ты будешь делать свое дело. Это все я отлично понимаю.
Это все было бы легко до рассвета или ближе к сумеркам.
— Да, — сказал Роберт Джордан. — Ступай погуляй еще
немножко, ладно? — сказал он Марии, не глядя на нее.
Девушка отошла настолько, что разговор уже не долетал до
нее, и села, обхватив руками колени.
— Вот, — сказал Эль Сордо. — Сделать это все — невелика
задача. Но чтобы потом при дневном свете уйти отсюда и добраться до другого
места — это уже задача потруднее.
— Правильно, — сказал Роберт Джордан. — Я об этом думал.
Ведь и мне придется уходить при дневном свете.
— Ты один, — сказал Эль Сордо. — А нас много.
— А что, если вернуться в лагерь и ждать темноты, а потом
уже уходить? — сказала Пилар, отхлебнув из стакана и снова отставив его.
— Это тоже очень опасно, — возразил Эль Сордо. — Это,
пожалуй, еще опаснее.
— Представляю себе, — сказал Роберт Джордан.
— Сделать это ночью было бы пустое дело, — сказал Эль Сордо.
— Но раз ты ставишь условие, что это надо днем, все осложняется.
— Я знаю.
— А если ты все-таки сделаешь это ночью?
— Меня расстреляют.
— Если ты сделаешь это днем, тебя скорей всего тоже
расстреляют, а заодно и всех нас.
— Для меня это уже не так важно, поскольку мост будет
взорван, — сказал Роберт, Джордан. — Но я понимаю теперь, в чем вся загвоздка.
При дневном свете вы не можете организовать отход.
— Вот то-то и есть, — сказал Эль Сордо. — Нужно будет — так
сможем. Но я хочу, чтоб ты понял, чем люди озабочены и почему сердятся. Ты так
говоришь о переходе в Гредос, как будто это военные маневры, которые ничего не
стоит выполнить. Нам попасть в Гредос можно только чудом.
Роберт Джордан молчал.
— Выслушай меня, — сказал Эль Сордо. — Я сегодня много
говорю. Но это для того, чтобы лучше можно было понять друг друга. Мы здесь
вообще держимся чудом. Сделали это чудо лень и глупость фашистов, но все это
только до поры до времени. Правда, мы очень осторожны, никого и ничего здесь, в
горах, не трогаем.
— Я знаю.
— Но после дела с мостом нам придется уходить. Надо крепко
подумать над тем, как уходить.
— Понятно.
— Вот, — сказал Эль Сордо. — А теперь надо поесть. Я очень
много говорил.
— Никогда не слышала, чтоб ты так много разговаривал, —
сказала Пилар. — Может, от этого? — Она приподняла стакан.
— Нет, — Эль Сордо покачал головой. — Это не от виски. Это
от того, что у меня еще никогда не было о чем так много говорить.
— Я оценил твою помощь и твою верность Республике, — сказал
Роберт Джордан. — Я оценил трудность, которую создает время, назначенное для
взрыва.
— Не будем говорить об этом, — сказал Эль Сордо. — Мы здесь
для того, чтобы сделать все, что можно. Но это нелегко.
— А на бумаге все очень просто, — усмехнулся Роберт Джордан.
— На бумаге взрыв моста производится в момент начала наступления, для того
чтобы отрезать дорогу за мостом. Очень просто.
— Пусть бы они нам дали что-нибудь сделать на бумаге, —
сказал Глухой. — И подумать и выполнить — все на бумаге.
— Бумага все терпит, — вспомнил Роберт Джордан поговорку.
— И на многое годится, — сказала Пилар. — Es muy util[39].
Хотела бы я употребить твой приказ для этой надобности.
— Я и сам хотел бы, — сказал Роберт Джордан. — Но так
никогда не выиграешь войну.
— Да, — сказала женщина. — Пожалуй, это верно. А знаешь,
чего бы я еще хотела?
