— Сам вытри, где пролил, — сказала ему Пилар. — Только
сначала вытри подбородок и рубашку, а потом уже стол.
— Мария, — снова позвал Пабло.
— Не обращай на него внимания. Он пьян, — сказала Пилар.
— Мария, — сказал Пабло. — Снег все еще идет, и это очень
красиво.
Не знает он, какой у меня мешок, подумал Роберт Джордан. Не
знают маленькие свинячьи глазки, почему я заплатил Вудсу шестьдесят пять
долларов за этот мешок. А все-таки скорей бы уже возвращался цыган. Как только
он вернется, сейчас же пойду за стариком. Я бы сейчас пошел, но боюсь, как бы и
в самом деле не разминуться. Я еще не знаю, где он себе выбрал место для поста.
— Хочешь поиграть в снежки? — сказал он Пабло. — Хочешь
снежками покидаться?
— Что? — спросил Пабло. — Что ты там такое выдумал?
— Ничего, — сказал Роберт Джордан. — Твои седла хорошо
укрыты?
— Да.
Тогда Роберт Джордан сказал по-английски:
— Что ж, теперь придется кормить лошадей зерном. Или
выпустить их, и пусть откапывают корм из-под снега?
— Что?
— Ничего. Это твоя забота, дружище. Я отсюда пешком уйду.
— Почему ты заговорил по-английски? — спросил Пабло.
— Не знаю, — сказал Роберт Джордан. — Если я очень устал, я
иногда говорю по-английски. Или если очень зол на что-нибудь. Или если, скажем,
у меня какая-нибудь неудача. Когда у меня большая неудача, я говорю
по-английски, просто чтобы услышать звук английской речи. Она очень
успокоительно звучит. Советую тебе попробовать при случае.
— Что ты там говоришь, Ingles? — спросила Пилар. — Как будто
что-то интересное, только понять нельзя.
— Ничего, — сказал Роберт Джордан. — Я сказал по-английски «ничего».
— Ну, так ты лучше говори по-испански, — сказала Пилар. —
По-испански и короче и проще.
— Верно, — сказал Роберт Джордан.
Но ах, черт, подумал он, ах, Пабло, ах, Мария и вы, двое
братьев там, в углу, чьи имена я позабыл и должен буду припомнить, если бы вы
знали, как я иногда устаю от этого. От этого, и от вас, и от себя, и от войны,
и вот надо же было, ну надо же было, чтобы вдруг пошел снег. Честное слово, это
уже слишком. Нужно принять все, как оно есть, и перебороть это, а теперь
прекрати свои драматические переживания и примирись с тем, что снег идет, ведь
ты уже как будто примирился с этим несколько минут назад, и думай о том, что ты
должен выяснить, как там с цыганом, и пойти снять старика. А все-таки надо же!
Снег в конце мая! Ладно, хватит, сказал он себе. Хватит, наконец. Это ведь твоя
чаша, сказал он себе. Как там говорится про чашу? Нужно будет либо укрепить
память, либо никогда не приводить цитат, потому что, когда не можешь точно
вспомнить цитату, она неотступно преследует тебя, как забытое имя, и ты не
можешь от нее отделаться. Да, как же там говорится про чашу?
— Налей мне чашу вина, — сказал он Пабло по-испански. Потом:
— А снегу навалило много. Верно?
Пьяный посмотрел на него и ухмыльнулся. Потом опять кивнул
головой и ухмыльнулся.
— Ни тебе наступления. Ни тебе aviones[46]. Ни тебе моста.
Только снег, — сказал Пабло.
— Что ж, по-твоему, это, надолго? — спросил Роберт Джордан,
сев рядом с ним. — Что ж, так все лето и будет идти, а, Пабло?
— Все лето не будет, — сказал Пабло. — А сегодня и завтра
будет.
— Почему ты так думаешь?
— Метель бывает разная, — сказал Пабло веско и
наставительно. — Иногда метель приходит с Пиренеев. Тогда жди холодов. Но для
такой теперь уже поздно.
— Так, — сказал Роберт Джордан. — Ну, и то хорошо.
— А эта метель из Кантабрико, — сказал Пабло. — Она идет с
моря. Когда ветер дует в эту сторону, всегда бывает сильная метель и много
снегу.
— Откуда ты все это знаешь, приятель? — спросил Роберт
Джордан.
Теперь, когда бешенство в нем улеглось, метель пьянила его,
как всегда пьянила всякая буря. Буран, шторм, внезапно налетевший ливневый
шквал, тропический ураган, летний грозовой ливень в горах оказывали на него ни
с чем не сравнимое действие. Это было как опьянение боем, только чище. И в бою
тоже бушует ветер, но горячий, сухой и горячий, ветер, от которого пересыхает и
жжет во рту, и дует он резкими порывами — горячий, с пылью; то налетает, то
замирает, изменчивый, как боевая удача. Да, он хорошо знал этот ветер.
Но метель — это совсем другое дело. В метель можно близко
подойти к лесному зверю, и он не испугается тебя. Звери вслепую блуждают по
лесу, и бывает, что олень подойдет к самой хижине и стоит у стены, прячась от
ветра. В метель, случается, наезжаешь прямо на лося, и он принимает твою лошадь
за другого лося и мирно трусит тебе навстречу. В метель всегда начинает
казаться, будто на свете нет врагов и вражды. В метель ветер может дуть с
ураганной силой, но он чистый и белый, и воздух полон вихревой белизны, и все
кругом меняет свой облик, а когда ветер стихнет, наступает тишина и
неподвижность. Вот сейчас разыгралась настоящая метель, и ею можно
наслаждаться. Она погубила все дело, но ею можно наслаждаться.
— Я много лет был погонщиком, — сказал Пабло. — Мы
перевозили на больших подводах груз через горы, еще до того, как появились
грузовики. Тогда-то я и научился распознавать погоду.
— А как ты примкнул к движению?
— Я всегда был левым, — сказал Пабло. — У нас многие были из
Астурии, а там народ политически очень развитой. Я всегда был за Республику.
— А что ты делал до начала движения?
— Работал у одного коннозаводчика в Сарагосе. Он поставлял
лошадей для корриды и в армию. Там я и Пилар встретил, она тогда была с
матадором Финито де Паленсиа — помнишь, она рассказывала.
Он сказал это с явной гордостью.
— Неважный был матадор, — сказал один из братьев и покосился
на спину Пилар, стоявшей у очага.
— Вот как? — сказала Пилар, быстро повернувшись к нему
лицом. — Неважный был матадор?
