Все закричали и захлопали в ладоши, а Финито еще глубже
забился в кресло, и тут все стихли и оглянулись на него, а он только повторял:
«Нет, нет», — и старался уйти в кресло еще глубже, а потом вдруг очень громко
выкрикнул: «Нет!» — и большой сгусток черной крови выскочил у него изо рта, но
он даже не поднес салфетку, и сгусток скатился по его подбородку, а он все
смотрел на быка и наконец сказал: «Весь сезон, да. Ради денег, да. Ради хлеба,
да. Но я не могу есть хлеб. Вы слышите? Мой желудок не варит. А теперь, когда
сезон окончен, — нет! Нет!» Он оглядел всех сидевших за столом, потом опять
взглянул на быка и еще раз сказал «нет», а потом опустил голову на грудь и
закрылся салфеткой и долго сидел так, молча, и банкет, который начался так
хорошо и должен был стать образцом веселья и дружеского общения, окончился
неудачно.
— И скоро после того он умер? — спросил Примитиво.
— Зимой, — сказала Пилар. — Он так и не поправился после
сарагосского быка. Такие удары хуже, чем когда рог вонзается острием, потому
что они повреждают внутренности и выздороветь уже нельзя. Финито потом получал
их чуть не каждый раз, когда убивал быка, и от того-то успех изменил ему. Из-за
своего маленького роста он не мог вовремя увертываться от рога, и рог почти
всегда ударял его плашмя. Но, понятно, по большей части удары бывали легкие.
— Не надо бы ему совсем идти в матадоры при таком росте, —
сказал Примитиво.
Пилар посмотрела на Роберта Джордана и покачала головой.
Потом, все еще качая головой, она нагнулась над большим чугунным котлом.
Что за народ, думала она. Что за народ эти испанцы. «Не надо
бы ему совсем идти в матадоры при таком росте». А я слушаю это и ничего не
говорю. Меня это даже не злит, я объяснила и теперь молчу. Как это просто для
того, кто ничего не понимает. Que sencillo![48] Один, ничего не понимая,
говорит: «Он был неважный матадор». Другой, ничего не понимая, говорит: «Он был
чахоточный». А третий, после того как тот, кто понимает, объяснил ему, встает и
говорит: «Не надо бы ему совсем идти в матадоры при таком росте».
Склонившись над очагом, она видела распростертое на кровати
обнаженное смуглое тело с узловатыми шрамами на обеих ляжках, глубоким следом
от рога справа, под нижним ребром, и длинным белым рубцом, на боку, уходящим
под мышку. Она видела закрытые глаза, и мрачное смуглое лицо, и курчавые черные
волосы, откинутые со лба, и сама она сидела рядом с ним на кровати и растирала
ему ноги, разминала пальцами икры и потом легонько похлопывала ребрами ладоней,
ослабляя сводившее мускулы напряжение.
— Ну как? — спрашивала она. — Как ноги, малыш?
— Хорошо, Пилар, хорошо, — отвечал он, не открывая глаз.
— Может быть, растереть тебе грудь?
— Нет, Пилар. Грудь не трогай.
— А ноги выше колен?
— Нет. Там очень болит.
— Так ведь если я разотру их и смажу мазью, они разогреются
и боль станет легче.
— Нет, Пилар. Спасибо тебе. Мне лучше, когда они лежат
спокойно.
— Я оботру тебя спиртом.
— Хорошо. Только очень осторожно.
— Последнего быка ты убил просто великолепно, — говорила она
ему, и он отвечал:
— Да, я его хорошо убил.
Потом, обтерев его спиртом и накрыв простыней, она ложилась
рядом с ним на кровать, и он высовывал смуглую руку, и дотрагивался до нее, и
говорил: «Ты женщина из женщин, Пилар». И для него это уже была шутка, потому
что шутить по-настоящему он не умел; потом он засыпал, как всегда после боя, а
она лежала рядом, держа его руку в своих, и прислушивалась к его дыханию.
Он часто пугался во сне, и она чувствовала, как его пальцы
тесней сжимают ее руку, и видела капли пота, выступавшие у него на лбу, и, если
он просыпался, она говорила: «Ничего, ничего», — и он снова засыпал. Пять лет
она прожила с ним и никогда ему не изменяла, то есть почти никогда, а когда его
схоронили, она сошлась с Пабло, который водил под уздцы лошадей пикадоров на
арене и сам был как бык, вроде тех, на которых Финито положил всю свою жизнь.
Но бычья сила, как и бычья храбрость, держится недолго, теперь она узнала это,
да и что вообще долго держится на свете? Я держусь, подумала она. Да, я держусь
долго. Но кому это нужно?
— Мария, — сказала она. — Надо смотреть, что делаешь. Для
чего тебе огонь — сварить ужин или сжечь целый город?
И тут у входа в пещеру показался цыган. Он весь был засыпан
снегом и, остановившись у входа с карабином в руке, принялся топать ногами,
сбивая снег.
Роберт Джордан встал и пошел ему навстречу.
— Ну, что? — спросил он цыгана.
— На большом мосту смена каждые шесть часов, по два
человека, — сказал цыган. — В домике дорожного мастера восемь рядовых и капрал.
Вот тебе твой хронометр.
— А на лесопилке?
— Это тебе старик скажет. Он наблюдает за дорогой, ему и
лесопилку видно.
— А что на дороге? — спросил Роберт Джордан.
— Движение такое же, как всегда, — сказал цыган. — Ничего
необыкновенного нет. Несколько машин, вот и все.
У цыгана был замерзший вид, его темное лицо скривилось от
холода, руки покраснели. Не входя в пещеру, он снял свою куртку и встряхнул ее.
— Я дождался смены караула, — сказал он. — Смена была в
двенадцать и потом в шесть. Долго все-таки. Не хотел бы я служить в этой армии.
— Надо сходить за стариком, — сказал Роберт Джордан, надевая
свою кожаную куртку.
— Ну уж нет, — сказал цыган. — Мне сейчас надо только миску
горячего супу и местечко поближе к огню. Пусть кто-нибудь из них тебя проводит,
я расскажу, как найти. Эй, вы, лодыри, — крикнул он сидевшим у стола. — Кто
пойдет с Ingles за стариком?
— Я пойду, сказал Фернандо. — А где он?
— Вот слушай, — сказал цыган. — Нужно идти так. — И он
объяснил ему, где старик Ансельмо устроил себе пост для наблюдения за дорогой.
