Глава 15
Ансельмо, съежившись, сидел за деревом, толстый ствол
которого защищал его от снега. Он крепко прижимался к стволу, руки у него были
засунуты в рукава куртки, правая рука в левый рукав, левая — в правый, голова
по самые уши втянута в воротник. Если придется сидеть здесь долго, я замерзну,
думал он, и, главное, без толку. Ingles велел мне дожидаться смены, но ведь он
не мог знать, что поднимется метель. На дороге ничего необычного не заметно, а
все, что делается на том посту и на лесопилке, я уже хорошо знаю. Надо
возвращаться в лагерь. Каждый, у кого есть голова на плечах, сказал бы, что мне
пора возвращаться в лагерь. Побуду здесь еще немножко и пойду, решил он. С
приказами всегда так, слишком уж они строгие. Если что изменится, это в расчет
не принимают. Он потер ногой об ногу, потом высвободил руки из рукавов,
нагнулся, растер себе икры и постучал ногой об ногу, чтобы разогнать кровь.
Здесь, за деревом, не так холодно, оно укрывает от ветра, но все-таки скоро
надо будет встать и уйти, а то замерзнешь.
Как раз в ту минуту, когда он, согнувшись, растирал себе
ноги, на дороге послышался шум автомобиля. На колеса были надеты цепи, и одна
ослабевшая цепь шлепала. Он посмотрел в ту сторону и увидел на заснеженной
дороге машину, раскрашенную неровными мазками в зеленый и коричневый цвета;
стекла у нее были замазаны синим, чтобы ничего нельзя было увидеть снаружи, а
для тех, кто сидел внутри, был оставлен небольшой полукруглый просвет. Это была
машина Генерального штаба, замаскированный «роллс-ройс» выпуска тридцать пятого
года, но Ансельмо не знал этого. Он не мог увидеть, что в «роллс-ройсе» сидят
трое офицеров, закутанных в плащи, двое — на заднем сиденье, третий — на
откидном. Офицер, сидевший на откидном сиденье, смотрел на дорогу сквозь
просвет в закрашенном синей краской стекле. Но Ансельмо не знал этого. Они не
увидели друг друга.
Машина промелькнула сквозь снег как раз под тем местом, где
сидел Ансельмо. Он разглядел шофера в наброшенном на плечи пончо, его красное
лицо и стальной шлем; разглядел торчащий ствол ручного пулемета, который держал
сидевший рядом с шофером ординарец. Как только машина скрылась за поворотом,
Ансельмо сунул руку за пазуху, вынул из нагрудного кармана рубашки два листка,
вырванные из записной книжки Роберта Джордана, и сделал пометку под рисунком,
который обозначал легковые машины. Это была десятая по счету. Шесть уже прошли
обратно. Четыре еще там. Это было не больше, чем обычно проезжало по этой
дороге, но Ансельмо не умел отличать «форды», «фиаты», «оппели», «рено» и
«ситроены» штаба дивизии, которая действовала в этом районе, от «роллс-ройсов»,
«ланчий», «мерседесов» и «изотто» Генерального штаба. Будь здесь на месте
старика Роберт Джордан, он подметил бы, какие именно машины шли в ту сторону, и
сумел бы оценить все значение этого факта. Но Роберта Джордана здесь не было, а
старик попросту отметил на листке из блокнота, что вверх по дороге прошла еще
одна машина.
К этому времени Ансельмо уже окончательно продрог и решил
идти в лагерь, не дожидаясь, когда стемнеет. Он не боялся сбиться с пути, а
просто решил, что сидеть здесь бесполезно, тем более что ветер становился все
холоднее и метель не утихала.
Но, встав и потоптавшись на месте и посмотрев сквозь снег на
дорогу, он не пошел вверх по склону, а прислонился к сосне с подветренной стороны
и так и остался стоять там.
Мне велено ждать, думал он. Может быть, Ingles уже идет
сюда, и, если я уйду, он заплутается, разыскивая меня в такую метель. Мало ли
нам приходилось страдать в этой войне из-за отсутствия дисциплины и нарушения
приказов, так что лучше уж я подожду его еще немного. Но если он скоро не
придет, я уйду отсюда и не посмотрю ни на какой приказ, потому что мне надо
доставить донесение и замерзать насмерть сейчас не время — дел слишком много, и
нечего перегибать палку в другую сторону.
Напротив, через дорогу, из трубы лесопилки шел дым, и его
запах доносился до Ансельмо сквозь снег. Фашистам хорошо там, думал он, им
тепло и уютно, а завтра ночью мы их убьем. Странно все получается, и лучше об
этом не думать. Я наблюдал за ними весь день и вижу, что они такие же люди, как
и мы. Я мог бы подойти сейчас к лесопилке, постучаться в дверь, и они приняли
бы меня радушно, вот разве что им приказано опрашивать всех неизвестных людей и
требовать от них документы. Значит, между нами стоят только приказы. Эти люди
не фашисты. Я называю их так, но они не фашисты. Они такие же бедняки, как и
мы. Не надо им было воевать против нас, а мне лучше не думать о том, что их
придется убить.
Эти постовые — галисийцы. Я как только услышал их сегодня
днем, так сразу узнал это по их говору. Они не могут дезертировать, потому что
это значит подвести семью под расстрел. Галисийцы бывают или очень умные, или
совсем тупицы и скоты. Я знавал и таких и других. Листер тоже галисиец, они с
Франко из одного города. А любопытно, как этим постовым нравится, что в такое
время года идет снег? У них ведь нет высоких гор, как у нас, и там всегда дожди
и всегда все зелено.
В окне лесопилки засветился огонь, и Ансельмо зябко поежился
и подумал: черт бы побрал этого Ingles. У нас, в нашем краю, галисийцы сидят в
тепле и под крышей, а я должен жаться тут за деревом и мерзнуть, а ютимся мы в
какой-то норе среди скал, будто дикие звери. Но завтра, подумал он, звери
вылезут из норы, и вот эти, кому сейчас так уютно живется, умрут, закутанные в
свои теплые одеяла. Как те, которым пришлось умереть в ночь налета на Отеро,
подумал он. Ему было неприятно вспоминать Отеро.
Той ночью, в Отеро, он убивал в первый раз, и теперь он
надеялся, что ему не придется убивать, когда наступит время разделаться с этими
постовыми. Там, в Отеро, Пабло ударил ножом часового, которому Ансельмо
набросил одеяло на голову, и тот, почти задохшийся, ухватил его за ногу и
всхлипывал там, под одеялом, и Ансельмо пришлось на ощупь тыкать его ножом до
тех пор, пока он не отпустил ногу и не затих. Ансельмо прижал его горло
коленкой, чтобы не было крику, и все тыкал ножом, а Пабло тем временем швырнул
гранату в окно караульного помещения, где спали постовые. И когда вспыхнуло
пламя, а глазах стало так, точно весь мир пошел желтыми и красными пятнами, и
тут в окно караульной полетели еще две гранаты. Пабло успел выдернуть обе чеки
и швырнул гранаты в окно одну за другой, и тех, кого не убило в постели, убило,
как только они вскочили с постели, при взрыве второй гранаты. Это было в те
славные для Пабло дни, когда он точно дьявол, носился по всей провинции и ни на
одном фашистском посту не могли спокойно спать по ночам.
А теперь его песенка спета, крышка ему, он точно выложенный
кабан, думал Ансельмо. Когда операция окончена и визг прекратился, семенники
выкидывают, и кабан, который теперь уже не кабан, идет искать их, уткнувшись
рылом в землю, находит и съедает. Нет, до этого у Пабло еще не дошло,
усмехнулся Ансельмо. Ведь вот, оказывается, и на Пабло можно возвести
напраслину. Но что он стал совсем не тот — это верно, и что мерзости в нем
достаточно — это тоже верно.
