Там, у Гэйлорда, он узнал, например, что Валентин Гонсалес,
прозванный El Campesino, то есть крестьянин, вовсе и не крестьянин, а бывший
сержант Испанского иностранного легиона; он дезертировал и дрался на стороне
Абд эль-Керима. Но и в этом ничего такого не было. Почему бы и нет? В подобной
войне сразу необходимы крестьянские вожди, а настоящий крестьянский вождь может
оказаться чересчур похожим на Пабло. Ждать, пока появится настоящий
крестьянский вождь, некогда, да к тому же в нем может оказаться слишком много крестьянского.
А потому приходится таких вождей создавать. Правда, когда он увидел Campesino,
его черную бороду, его толстые, как у негра, губы и лихорадочные, беспокойные
глаза, он подумал, что такой может причинить не меньше хлопот, чем настоящий
крестьянский вождь. В последнюю встречу ему даже показалось, что этот человек
сам уверовал в то, что о нем говорили, и почувствовал себя крестьянином. Это
был смельчак, отчаянная голова: трудно найти человека смелее. Но, господи, до
чего же он много говорил! И в пылу разговора мог сказать что угодно, не
задумываясь о последствиях своей неосмотрительности. А последствия эти не раз
уже бывали печальны. Но при всем том как бригадный командир он оказывался на
высоте даже в самых, казалось бы, безнадежных положениях. Ему никогда не
приходило в голову, что положение может быть безнадежным, и потому, даже когда
это так и бывало, он умел найти выход.
Там же, у Гэйлорда, можно было повстречать простого
каменщика из Галисии, Энрике Листера, который теперь был командиром дивизии и
тоже говорил по-русски. Туда же приходил столяр из Андалузии, Хуан Модесто,
которому только что поручили командование армейским корпусом. Он тоже не в
Пуэрто-де-Санта-Мария научился русскому языку, разве только если там были курсы
Берлица, которые посещали столяры. Из всех молодых командиров он пользовался
самым большим доверием у русских, потому что он был настоящим партийцем,
«стопроцентным», как они любили говорить, щеголяя этим американизмом.
Да, без Гэйлорда нельзя было бы считать свое образование
законченным. Именно там человек узнавал, как все происходит на самом деле, а не
как оно должно бы происходить. Я, пожалуй, только начал получать образование,
подумал он. Любопытно, придется ли продолжить его? Все, что удавалось узнать у
Гэйлорда, было разумно и полезно, и это было как раз то, в чем он нуждался.
Правда, в самом начале, когда он еще верил во всякий вздор, это ошеломило его.
Но теперь он уже достаточно разбирался во многом, чтобы признать необходимость
скрывать правду, и все, о чем он узнавал у Гэйлорда, только укрепляло его веру
в правоту дела, которое он делал. Приятно было знать все, как оно есть на самом
деле, а не как оно якобы происходит. На войне всегда много лжи. Но правда о
Листере, Модесто и El Campesino гораздо лучше всех небылиц и легенд.
Когда-нибудь эту правду не будут скрывать ни от кого, но пока он был доволен,
что существует Гэйлорд, где он может узнать ее.
Туда он и собирался отправиться после того, как купит книги,
и полежит в горячей ванне, и выпьет абсента, и почитает немного. Но все эти
планы он строил раньше, когда еще не было Марии. Ну что ж, они возьмут два
номера, и пока он будет у Гэйлорда, она может делать что хочет, а он оттуда
придет прямо к ней. Ждала же она столько времени здесь, в горах, что ей стоит
подождать немножко в отеле «Флорида». И у них будет целых три дня в Мадриде.
Три дня — это очень много времени. Он поведет ее посмотреть братьев Маркс. Эта
программа держится уже три месяца и, наверно, продержится еще три. Ей
понравятся братья Маркс, подумал он. Ей это очень понравится.
Но от Гэйлорда до этой пещеры — долгий путь, подумал он.
Нет, не этот путь долгий. Долгим будет путь из этой пещеры до Гэйлорда. Первый
раз он попал к Гэйлорду с Кашкиным, и ему там не понравилось. Кашкин сказал,
что ему непременно нужно познакомиться с Карковым, потому что Карков очень
интересуется американцами и потому что он самый ярый поклонник Лопе де Вега и
считает, что нет и не было в мире пьесы лучше «Овечьего источника». Может быть,
это и верно, но он, Роберт Джордан, не находил этого.
У Гэйлорда ему не понравилось, а Карков понравился. Карков —
самый умный из всех людей, которых ему приходилось встречать. Сначала он ему
показался смешным — тщедушный человечек в сером кителе, серых бриджах и черных
кавалерийских сапогах, с крошечными руками и ногами, и говорит так, точно
сплевывает слова сквозь зубы. Но Роберт Джордан не встречал еще человека, у
которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и
внешней дерзости и такое остроумие.
Кашкин наговорил о Роберте Джордане бог знает чего, и Карков
первое время был с ним оскорбительно вежлив, но потом, когда Роберт Джордан,
вместо того чтобы корчить из себя героя, рассказал какую-то историю, очень
веселую и выставлявшую его самого в непристойно-комическом свете, Карков от
вежливости перешел к добродушной грубоватости, потом к дерзости, и они стали
друзьями.
У ворот отеля Гэйлорда стоят часовые с примкнутыми штыками,
и сегодня вечером это самое приятное и самое комфортабельное место в осажденном
Мадриде. Ему захотелось сегодня вечером быть не здесь, а там. Хотя и здесь не
так уж плохо сейчас, колесо перестало вертеться. И снегопад тоже стихает.
Он охотно показал бы Каркову свою Марию, но неудобно явиться
с ней туда, надо раньше спросить, можно ли, да и вообще посмотреть, как его там
примут после этого дела. Наступление ведь к тому времени окончится, и Гольц
тоже будет там, и если у него тут все сойдет хорошо, об этом все узнают от
Гольца. Да и насчет Марии Гольц тоже посмеется над ним. После всего, что он ему
наговорил о девушках.
Он потянулся к миске, стоявшей перед Пабло, и зачерпнул
кружку вина.
— С твоего разрешения, — сказал он.
Пабло кивнул. Увлекся, видно, своими стратегическими
соображениями, подумал Роберт Джордан. Ищет решение задачи в миске с вином. Но
мерзавец, верно, и в самом деле не лишен способностей, если мог так долго
верховодить здесь. Глядя на Пабло, Роберт Джордан старался представить себе,
какой бы из него вышел партизанский вожак во времена Гражданской войны в Америке.
Их ведь было очень много. Но мы о них ничего не знаем. Не о таких, как
Куонтрил, как Мосби, как его собственный дед, а о вожаках небольших
партизанских отрядов. Кстати, насчет вина. Ты в самом деле думаешь, что Грант
был пьяницей? Дед всегда уверял, что да, что в четыре часа пополудни Грант
всегда бывал немного навеселе и что во время осады Виксбурга он пил мертвую
несколько дней. Но дед уверял, что, как бы ни был Грант пьян, он действовал
всегда совершенно рассудительно, только вот разбудить его бывало нелегко. Но
если уж разбудишь, он действовал рассудительно.
В этой войне ни одна из сторон не имеет своего Гранта,
своего Шермана или своего Слонуолла Джексона. И Джеба Стюарта тоже не видно. И
Шеридана тоже. Зато Мак-Клелланов сколько угодно. У фашистов кишмя кишит
Мак-Клелланами, а у нас их по меньшей мере трое.
