Среди всего этого, в страхе, от которого сохнет во рту и в
горле, в пыли раскрошенной штукатурки и неожиданном ужасе рушащейся стены,
дурея от вспышек и грохота взрывов, прочищаешь пулемет, оттаскиваешь в сторону
тех, кто стрелял из него раньше, ничком бросаешься на кучу щебня, головой за
щиток, исправляешь поломку, выравниваешь ленту, и вот уже лежишь за щитком, и
пулемет снова нащупывает дорогу; ты сделал то, что нужно было сделать, и
знаешь, что ты прав. Ты узнал иссушающее опьянение боя, страхом очищенное и
очищающее, лето и осень ты дрался за всех обездоленных мира, против всех
угнетателей, за все, во что ты веришь, и за новый мир, который раскрыли перед
тобой. В эту осень, думал он, ты научился не замечать лишений, терпеливо снося
холод, и сырость, и грязь бесконечных саперных и фортификационных работ. И
чувство, которое ты испытывал летом и осенью, оказалось погребенным под
усталостью, нервным напряжением, маетой недоспанных ночей. Но оно не умерло, и
все, через что пришлось пройти, только послужило ему оправданием. Именно в те
дни, думал он, ты испытывал глубокую, разумную и бескорыстную гордость, — каким
скучным дураком ты показался бы со всем этим у Гэйлорда, подумал он вдруг.
Да, тогда ты не пришелся бы ко двору у Гэйлорда, подумал он.
Ты был слишком наивен. Ты был словно осенен благодатью. Но, может быть, и у
Гэйлорда тогда все было по-другому, подумал он. Да, в самом деле, тогда было
по-другому, сказал он себе. Совсем по-другому. Тогда вообще не было Гэйлорда.
Карков рассказывал ему про то время. Тогда все русские,
сколько их там было в Мадриде, жили в «Палас-отеле». Он в те дни никого из них
не знал. Это было еще до организации первых партизанских отрядов, еще до
встречное Кашкиным и другими. Кашкин был тогда на севере, в Ируне и
Сан-Себастьяне, участвовал в неудачных боях под Виторией. Он приехал в Мадрид
только в январе, а пока Роберт Джордан дрался в Карабанчеле и Усере и в те три
дня, когда они остановили наступление правого крыла фашистов на Мадрид и дом за
домом очищали от марокканцев и tercio[60] разрушенное предместье на краю
серого, спекшегося на солнце плато и создавали линию обороны для защиты этого
уголка города, — все это время Карков был в Мадриде.
Об этих днях Карков говорил без всякого цинизма. То было
время, когда всем казалось, что все потеряно, и у каждого сохранилась более
ценная, чем отличия и награды, память о том, как он поступает, когда кажется,
что все потеряно. Правительство бросило город на произвол судьбы и бежало,
захватив с собой все машины военного министерства, и старику Миахе приходилось
объезжать позиции на велосипеде. Этому Роберт Джордан никак не мог поверить.
При всем патриотизме он не мог вообразить себе Миаху на велосипеде; но Карков
настаивал, что так и было.
Но были и такие вещи, о которых Карков не писал. В
«Палас-отеле» находились тогда трое тяжело раненных русских — два танкиста и
летчик, оставленные на его попечение. Они были в безнадежном состоянии, и их
нельзя было тронуть с места, Каркову необходимо было позаботиться о том, чтобы
эти раненые не попали в руки фашистов в случае, если город решено будет сдать.
В этом случае Карков, прежде чем покинуть «Палас-отель»,
обещал дать им яд. Глядя на трех мертвецов, из которых один был ранен тремя
пулями в живот, у другого была начисто снесена челюсть и обнажены голосовые
связки, у третьего раздроблено бедро, а лицо и руки обожжены до того, что лицо
превратилось в сплошной безбровый, безресничный, безволосый волдырь, никто не
сказал бы, что это русские. Никто не мог бы опознать русских в трех израненных
телах, оставшихся в номере «Палас-отеля». Ничем не докажешь, что голый мертвец,
лежащий перед тобой, — русский. Мертвые не выдают своей национальности и своих
политических убеждений.
Роберт Джордан спросил Каркова, как он относится к
необходимости сделать это, и Карков ответил, что особенного восторга все это в
нем не вызывает.
— А как вы думали это осуществить? — спросил Роберт Джордан
и добавил: — Ведь не так просто дать яд человеку.
Но Карков сказал:
— Нет, очень просто, если всегда имеешь это в запасе для самого
себя. — И он открыл свой портси??ар и показал Роберту Джордану, что спрятано в
его крышке.
— Но ведь, если вы попадете в плен, у вас первым делом
отнимут портсигар, — возразил Роберт Джордан. — Скажут «руки вверх», и все.
— А у меня еще вот тут есть, — усмехнулся Карков и показал
на лацкан своей куртки. — Нужно только взять кончик лацкана в рот, вот так,
раздавить ампулу зубами и глотнуть.
— Так гораздо удобнее, — сказал Роберт Джордан. — А скажите,
это действительно пахнет горьким миндалем, как пишут в детективных романах?
— Не знаю, — весело сказал Карков. — Ни разу не нюхал. Может
быть, разобьем одну ампулку, попробуем?
— Лучше приберегите.
— Правильно, — сказал Карков и спрятал портсигар. —
Понимаете, я вовсе не пораженец, но критический момент всегда может наступить
еще раз, а этой штуки вы нигде не достанете. Читали вы коммюнике с Кордовского
фронта? Оно бесподобно. Это теперь мое самое любимое из всех коммюнике.
— А что в нем сказано?
Роберт Джордан прибыл в Мадрид с Кордовского фронта, и у
него вдруг что-то сжалось внутри, как бывает, когда кто-нибудь подшучивает над
вещами, над которыми можете шутить только вы, но никто другой.
— Nuestra gloriosa tropa siga avanzando sin perder ni una
sola palma de terrene, — процитировал Карков на своем диковинном испанском
языке.
— Не может быть, — усомнился Роберт Джордан.
— Наши славные войска продолжают продвигаться вперед, не
теряя ни пяди территории, — повторил Карков по-английски. — Так сказано в
коммюнике. Я вам его разыщу.
Жива была еще память о людях, которых ты знал и которые
погибли в боях под Пособланко; но у Гэйлорда это было предметом шуток.
Вот что сейчас представлял собой Гэйлорд. Но было время,
когда Гэйлорда не было, и если положение изменилось настолько, что Гэйлорд мог
стать тем, чем его сделали уцелевшие после первых дней войны, Роберт Джордан
очень рад этому и рад бывать там. То, что ты чувствовал в Сьерре, и в
Карабанчеле, и в Усере, теперь ушло далеко, думал он, Но кому удается сохранить
тот первый целомудренный пыл, с каким начинают свою работу молодые врачи,
молодые священники и молодые солдаты? Разве что священникам, иначе они должны
бросить все. Но вот если взять Каркова?
