Роберт Джордан прикрыл рот рукой, и цыган испуганно осекся.
Прячась за скалами, он проскользнул к тому месту, где Роберт Джордан сидел на
корточках у прикрытого ветками пулемета. Он тоже присел на корточки и положил
зайцев в снег. Роберт Джордан взглянул на него.
— Ах ты hijo de la gran puta[75], — сказал он тихо. — Где ты
шляешься, так тебя и так?
— Я шел за ними по следу, — сказал цыган. — Вот достал
обоих. Они свадьбу справляли в лесу.
— А твой пост?
— Я же совсем недолго, — прошептал цыган. — А что?
Что-нибудь случилось?
— Кавалерийский разъезд был здесь.
— Redios![76] — сказал цыган. — Ты сам их видел?
— Один и сейчас в лагере, — сказал Роберт Джордан. — Приехал
в гости к завтраку.
— Мне чудилось, будто я слышал выстрел, — сказал цыган. —
Ах, так и так, в бога, в душу! Где же он прошел? Здесь?
— Здесь. Через твой пост.
— Ay, mi madre![77] — сказал цыган. — Бедный я, несчастный
человек.
— Не будь ты цыган, я бы тебя расстрелял.
— Нет, Роберто. Не говори так. Мне очень жаль. Это все
зайцы. Перед самым рассветом я услышал, как самец топчется на снегу. Ты себе
представить не можешь, что они там разделывали. Я сразу бросился на шум, но они
удрали. Тогда я пошел по следу, и там, высоко, настиг их и убил обоих. Ты
пощупай, жиру сколько, и это в такую пору. Представляешь, что нам Пилар
приготовит из них! Мне очень жаль, Роберто, не меньше, чем тебе. А этого
кавалериста убили?
— Да.
— Кто, ты?
— Да.
— Que tio![78] — сказал цыган, явно желая польстить. — Ты
просто чудо какое-то.
— Иди ты! — сказал Роберт Джордан. Он не мог удержать
улыбки. — Тащи своих зайцев в лагерь, а нам принеси чего-нибудь позавтракать.
Он протянул руку и пощупал зайцев; они лежали на снегу
безжизненные, длинные, тяжелые, пушистые, долгоногие, долгоухие, с открытыми
черными глазами.
— А в самом деле жирные, — сказал он.
— Жирные! — сказал цыган. — Да у них у каждого бочка сала на
ребрах. Таких зайцев я и во сне никогда не видел.
— Ну, ступай, — сказал Роберт Джордан, — и побыстрей
возвращайся с завтраком, да захвати мне документы того requete[79]. Пилар тебе
их даст.
— Ты на меня не сердишься, Роберто?
— Не сердишься! Я возмущен, как это можно было бросить пост.
А что, если бы наехал целый кавалерийский эскадрон?
— Redios, — сказал цыган. — Какой ты разумный.
— Слушай меня. Чтоб ты никогда больше не смел уходить с
поста. Никогда. Такими словами, как расстрел, я попусту не кидаюсь.
— Понятно, больше не буду. А потом, знаешь что? Никогда
больше не выпадет случая, чтобы два таких зайца сразу. Такое только раз в жизни
бывает.
— Anda![80] — сказал Роберт Джордан. — И скорей приходи.
Цыган подхватил зайцев и скрылся между скалами, а Роберт
Джордан опять перевел взгляд на открытую поляну и склон горы за ней. Две
вороны, описав круг, опустились на сосну, росшую ниже по склону. К ним
подлетела третья, и Роберт Джордан подумал: вот мои часовые. Пока они сидят спокойно,
можно с этой стороны никого не ждать.
Цыган, подумал он. Ну какой от него толк? Он безграмотен
политически, недисциплинирован, и на него ни в чем нельзя положиться. Но он мне
нужен для завтрашнего. Завтра у меня для него найдется дело. Цыган на войне —
это даже как-то не вяжется. Таких надо бы освобождать от военной службы, как
освобождают по моральным убеждениям. Все равно от них никакого толку. Но в эту
войну по моральным убеждениям не освобождали. Никого не освобождали. Война
захватывала всех одинаково. Ну вот, теперь она добралась и до этой оравы
бездельников. Она теперь здесь.
Вернулись Агустин и Примитиво с ветками, и Роберт Джордан
тщательно замаскировал пулемет, замаскировал так, что с воздуха ничего нельзя
было заметить, а со стороны леса все выглядело вполне естественно. Он указал им
удобное место для наблюдательного поста: на высокой скале справа, откуда видно
было все кругом, а единственный подход слева можно было взять под наблюдение с
другой точки.
— Только если ты кого-нибудь увидишь оттуда, не стреляй, —
сказал Роберт Джордан. — Брось сюда камень, маленький камушек, чтобы привлечь
внимание, а потом сигнализируй винтовкой, вот так. — Он поднял винтовку над
головой, словно защищаясь от чего-то. — Сколько их — покажешь так. — Он несколько
раз махнул винтовкой вверх и вниз. — Если пешие, держи винтовку дулом вниз. Вот
так. Но не стреляй оттуда, пока не услышишь пулеметную стрельбу. Целиться с
такой высоты надо в колени. Если я два раза свистну, спускайся, держась под
прикрытием, сюда, к maquina.
Примитиво поднял винтовку.
— Я понял, — сказал он. — Это очень просто.
— Значит, сначала ты бросаешь камушек, чтобы обратить
внимание, потом показываешь, откуда и сколько человек. Но смотри, чтобы тебя не
заметили.
— Да, — сказал Примитиво. — А гранату тоже нельзя бросать?
— Только после того, как заработает пулемет. Может случиться
так, что конные проедут мимо, разыскивая своего товарища, а к нам и не
заглянут. Может быть, они поедут по следам Пабло. Если можно избежать боя, надо
его избежать. Надо всеми силами стараться его избежать. Ну, лезь наверх.
— Me voy, — сказал Примитиво и стал карабкаться по крутой
скале.
— Теперь ты, Агустин, — сказал Роберт Джордан. — Что ты
умеешь делать с пулеметом?
Агустин присел на корточки, высокий, черный, обросший
щетиной, с провалившимися глазами, с узким ртом и большими, загрубелыми от
работы руками.
— Pues[81], заряжать его умею. Наводить. Стрелять. Больше не
умею ничего.
— Помни, стрелять нужно, только подпустив их на пятьдесят
метров, и то если ты окончательно убедишься, что они направляются к пещере, —
сказал Роберт Джордан.
— Ладно. А как я буду знать, где пятьдесят метров?
