— Ведьма, — усмехнулся цыган. — Настоящая ведьма. Если,
по-твоему, Пабло урод, так ты посмотри на его женщину. Зато смелая. Во сто раз
смелее Пабло. Но уж ведьма — сил нет!
— Пабло раньше тоже был смелый, — сказал Ансельмо. — Раньше
он был настоящий человек, Пабло.
— Он столько народу убил, больше, чем холера, — сказал
цыган. — В начале войны Пабло убил больше народу, чем тиф.
— Но он уже давно сделался muy flojo[6], — сказал Ансельмо.
— Совсем сдал. Смерти боится.
— Это, наверно, потому, что он стольких сам убил в начале
войны, — философически заметил цыган. — Пабло убил больше народу, чем бубонная
чума.
— Да, и к тому же разбогател, — сказал Ансельмо. — И еще он
пьет. Теперь он хотел бы уйти на покой, как matador de toros. Как матадор. А
уйти нельзя.
— Если он перейдет линию фронта, лошадей у него отнимут, а
его самого заберут в армию, — сказал цыган. — Я бы в армию тоже не очень
торопился.
— Какой цыган любит армию! — сказал Ансельмо.
— А за что ее любить? — спросил цыган. — Кому охота идти в
армию? Для того мы делали революцию, чтобы служить в армии? Я воевать не
отказываюсь, а служить не хочу.
— А где остальные? — спросил Роберт Джордан. Его клонило ко
сну после выпитого вина; он растянулся на земле, и сквозь верхушки деревьев ему
были видны маленькие предвечерние облака, медленно плывущие над горами в
высоком испанском небе.
— Двое спят в пещере, — сказал цыган. — Двое на посту выше,
в горах, где у нас стоит пулемет. Один на посту внизу. Да они, наверно, все
спят.
Роберт Джордан перевернулся на бок.
— Какой у вас пулемет?
— Называется как-то по-чудному, — сказал цыган. — Вот ведь,
вылетело из головы!
Должно быть, ручной пулемет, подумал Роберт Джордан.
— А какой у него вес? — спросил он.
— Снести и одному можно, но очень тяжелый, с тремя складными
ножками. Мы раздобыли его в нашу последнюю серьезную вылазку. Еще до вина.
— А патронов к нему сколько?
— Гибель, — сказал цыган. — Целый ящик, такой, что с места
не сдвинешь.
Наверно, пачек пятьсот, подумал Роберт Джордан.
— А как он заряжается — диском или лентой?
— Круглыми жестянками, они вставляются сверху.
Да, конечно, «льюис», подумал Роберт Джордан.
— Ты что-нибудь понимаешь в пулеметах? — спросил он старика.
— Nada, — сказал Ансельмо. — Ничего.
— А ты? — обратился он к цыгану.
— Я знаю, что они стреляют очень быстро, а ствол так
накаляется, что рука не терпит, — гордо ответил цыган.
— Это все знают, — презрительно сказал Ансельмо.
— Может, и знают, — сказал цыган. — Он меня спросил, понимаю
ли я что-нибудь в такой maquina[7], вот я и говорю. — Потом добавил: — А
стреляют они до тех пор, пока не снимешь палец со спуска, не то что простая
винтовка.
— Если только не заест, или не расстреляешь все патроны, или
ствол не раскалится так, что начнет плавиться, — сказал Роберт Джордан
по-английски.
— Ты что говоришь? — спросил Ансельмо.
— Так, ничего, — сказал Роберт Джордан. — Это я пытаю
будущее по-английски.
— Вот чудно, — сказал цыган. — Пытать будущее по-английски.
А гадать по руке ты умеешь?
— Нет, — сказал Роберт Джордан и зачерпнул еще кружку вина.
— Но если ты сам умеешь, то погадай мне и скажи, что будет в ближайшие три дня.
— Mujer Пабло умеет гадать по руке, — сказал цыган. — Но она
такая злющая, прямо ведьма. Уж не знаю, согласится ли.
Роберт Джордан сел и отпил вина из кружки.
— Покажите вы мне эту mujer Пабло, — сказал он. — Если она
действительно такая страшная, так уж чем скорее, тем лучше.
— Я ее беспокоить не стану, — сказал Рафаэль. — Она меня
терпеть не может.
— Почему?
— Говорит, что я бездельник.
— Вот уж неправда! — съязвил Ансельмо.
— Она не любит цыган.
— Вот уж придирки! — сказал Ансельмо.
— В ней самой цыганская кровь, — сказал Рафаэль. — Она
знает, что говорит. — Он ухмыльнулся. — Но язык у нее такой, что только
держись. Как бичом хлещет. С кого угодно шкуру сдерет. Прямо лентами. Настоящая
ведьма.
— А как она ладит с девушкой, с Марией? — спросил Роберт
Джордан.
— Хорошо. Она ее любит. Но стоит только кому-нибудь подойти
к той поближе… — Он покачал головой и прищелкнул языком.
— С девушкой она очень хорошо обращается, — сказал Ансельмо.
— Заботится о ней.
— Когда мы подобрали эту девушку там, около поезда, она была
как дурная, — сказал Рафаэль. — Молчала и все время плакала, а чуть ее
кто-нибудь тронет — дрожала, как мокрая собачонка. Вот только за последнее
время отошла. За последнее время стала гораздо лучше. А сегодня совсем ничего. Когда
с тобой разговаривала, так и вовсе хоть куда. Мы ее тогда чуть не бросили. Сам
посуди, стоило нам задерживаться из-за такой уродины, которая только и знала,
что плакать! А старуха привязала ее на веревку, и как только девчонка
остановится, так она давай ее стегать другим концом. Потом уж видим — ее в
самом деле ноги не держат, и тогда старуха взвалила ее себе на плечи. Старуха
устанет — я несу. Мы лезли в гору, а там дрок и вереск по самую грудь. Я устану
— Пабло несет. Но какими только словами старуха нас не обзывала, чтобы
заставить нести! — Он покачал головой при этом воспоминании. — Правда, девчонка
не тяжелая, хоть и длинноногая. Кости — они легкие, весу в ней немного. Но
все-таки чувствуется, особенно когда несешь-несешь, а потом станешь и отстреливаешься,
потом опять тащишь дальше, а старуха несет за Пабло ружье и знай стегает его
веревкой, как только он бросит девчонку, мигом ружье ему в руки, а потом опять
заставляет тащить, а сама тем временем перезаряжает ему ружье и кроет
последними словами, достает патроны у него из сумки, сует их в магазин и
последними словами кроет. Но скоро стемнело, а там и ночь пришла, и совсем
стало хорошо. Наше счастье, что у них не было конных.
