— А мне нет? — спросила его Пилар. — Слушай, плосконосый. На
войне трудно высказать то, что чувствуешь. С нас довольно и своих бед, где тут
еще брать на себя чужие.
Примитиво все еще хмурился.
— Лекарства бы тебе какого-нибудь, — сказала ему Пилар. —
Ну, я пойду готовить обед.
— Ты принесла мне документы того requete? — спросил ее
Роберт Джордан.
— Ах, дура я, — сказала она. — Совсем забыла про них. Я
пришлю с Марией.
Глава 26
Было уже почти три часа, а самолеты все еще не появились.
Снег к полудню стаял весь, и камни накалились на солнце. На небе не было ни
облачка, и Роберт Джордан сидел на камне без рубашки, подставив спину солнцу, и
читал письма, взятые из карманов убитого кавалериста. Время от времени он
поднимал голову, смотрел на линию леса по ту сторону долины, смотрел на гребень
гряды над ним и потом снова брался за письма. Новых кавалерийских отрядов не
было видно. Иногда со стороны лагеря Эль Сордо доносился звук выстрела. Но это
случалось не часто.
Из воинских документов он узнал, что убитый был родом из
Тафальи в Наварре, двадцати одного года, холост, сын кузнеца. Он был приписан к
Энскому кавалерийскому полку, и это удивило Роберта Джордана, так как он
считал, что этот полк находится на севере. Молодой человек был карлистом; в
начале войны, в боях за Ирун, он получил ранение.
Наверно, я встречал его на feria[91] в Памплоне, в толпе,
бежавшей по улицам впереди быков, подумал Роберт Джордан. На войне всегда
убиваешь не того, кого хочешь, сказал он себе. Почти всегда, поправился он и
продолжал читать.
Из личных писем первые, попавшиеся ему, были очень
церемонны, очень аккуратно написаны, и речь в них шла преимущественно о местных
событиях. Это были письма сестры убитого, и Роберт Джордан узнал, что в Тафалье
все хорошо, что отец здоров, что мать такая же, как всегда, жалуется только
немного на боль в спине, и она, сестра, надеется, что он тоже здоров и не
слишком подвергается опасности, и очень рада, что он бьет красных и помогает
освободить Испанию от их владычества. Дальше перечислялись парни из Тафальи,
убитые и тяжело раненные за то время, что она ему не писала. Убитых было
десять. Очень много для такого городишка, как Тафалья, подумал Роберт Джордан.
В письме много говорилось о религии, сестра писала, что
молится святому Антонию, и пресвятой деве Пиларской, и другим пресвятым девам,
чтобы они сохранили его, и просила не забывать о том, что он находится также
под защитой святого сердца Иисусова, которое, как она надеется, он постоянно
носит на груди, ведь уже бессчетное число раз — это было подчеркнуто —
доказано, что оно имеет силу отвращать пули. А затем она остается любящая его
сестра Конча.
Письмо было немного замусолено по краям, и, дочитав до
конца, Роберт Джордан аккуратно положил его на место, к воинским документам, и
развернул другое, написанное таким же старательным почерком. Это письмо было от
невесты убитого, его novia, оно тоже было деликатное и церемонное, но в нем
чувствовалась лихорадочная тревога за судьбу жениха. Роберт Джордан прочел и
это письмо, а потом сложил все письма и бумаги вместе и сунул в задний карман
брюк. Ему не захотелось читать остальные.
Кажется, одно доброе дело я сегодня сделал, подумал он. Да,
видно, сделал, подтвердил он себе.
— Что это ты там читаешь? — спросил его Примитиво.
— Тут письма и документы того requete, которого мы
подстрелили сегодня утром. Хочешь взглянуть?
— Я не умею читать, — сказал Примитиво, — а есть что-нибудь
интересное?
— Нет, — ответил ему Роберт Джордан. — Все личные письма.
— А как дела там, откуда он? Есть про это в письмах?
— Дела как будто ничего, — сказал Роберт Джордан. — Среди
его земляков много убитых. — Он поглядел на маскировку пулемета, которую
пришлось немного переделать и подправить после того, как растаял снег. Сейчас
она выглядела довольно естественно, Он отвернулся и стал смотреть по сторонам.
— Из какого он города? — спросил Примитиво.
— Из Тафальи.
Ладно, сказал он себе. Я сожалею, если только от этого
кому-нибудь легче.
Едва ли, сказал он себе.
Ладно, вот и прекрати это, сказал он себе.
Ладно, прекратил.
Но прекратить было не так-то легко. Скольких же ты всего
убил за это время, спросил он себя. Не знаю. А ты считаешь, что ты вправе
убивать? Нет. Но я должен. Сколько из тех, кого ты убил, были настоящие
фашисты? Очень немногие. Но они все — неприятельские солдаты, а мы
противопоставляем силу силе. Но наваррцы всегда нравились тебе больше всех
остальных испанцев. Да. А ты вот убиваешь их. Да. Не веришь — пойди к лагерю и
посмотри. Ведь ты знаешь, что убивать нехорошо? Да. И делаешь это? Да. И ты все
еще абсолютно убежден, что стоишь за правое дело? Да.
Так нужно, сказал он себе, и не в утешение, а с гордостью. Я
стою за народ и за его право выбирать тот образ правления, который ему угоден.
Но ты не должен стоять за убийства. Ты должен убивать, если это необходимо, но
стоять за убийства ты не должен. Если ты стоишь за это, тогда все с самого
начала неправильно.
Но скольких же ты всего убил, как ты думаешь? Не знаю, не
хочу вспоминать. Но ты знаешь? Да. Скольких же? Точно сказать нельзя. При
взрыве эшелона убиваешь многих. Очень многих. Но точно сказать нельзя. А про
скольких ты знаешь точно? Больше двадцати. И сколько из них было настоящих
фашистов? Наверняка могу сказать про двоих. Потому что этих мне пришлось
расстрелять, когда мы захватили их в плен под Усерой. И тебе это не было
противно? Нет. Но и приятно тоже не было? Нет. Я решил никогда больше этого не
делать. Я избегал этого. Я избегал убивать безоружных.
Слушай, сказал он себе. Ты это лучше оставь. Это очень
вредно для тебя и для твоей работы. Тут он сам себе возразил: ты у меня смотри.
Ты делаешь важное дело, и нужно, чтоб ты все время все понимал. Я должен
следить за тем, чтобы в голове у тебя все было ясно. Потому что, если у тебя не
все ясно в голове, ты не имеешь права делать то, что ты делаешь, так как то,
что ты делаешь, есть преступление, и никому не дано права отнимать у другого
жизнь, если только это не делается ради того, чтобы помешать еще худшему злу. А
потому постарайся, чтоб все это было ясно у тебя в голове, и не обманывай себя.
Но я не желаю вести счет людям, которых я убил, как ведут
список трофеев в виде какой-нибудь мерзости, вроде зарубок на прикладе, сказал
он себе самому. Я имею право не вести счет, и я имею право забыть.
