Но он его не сбросил. И теперь рыл им землю, работая с
исступленным упорством автомата. Он еще не был ранен.
— Пригодился-таки наконец, — сказал ему Глухой своим низким,
сипловатым голосом.
— Resistir у fortificar es veneer, — сказал Хоакин, с трудом
ворочая языком во рту, пересохшем больше от страха, чем от обычной в бою жажды.
Это был один из лозунгов Испанской коммунистической партии, и значил он:
сопротивляйся и укрепляйся, и ты победишь.
Глухой отвернулся и глянул вниз, где один из кавалеристов,
укрывшись за большим валуном, готовился открыть огонь. Глухой очень любил
мальчика, но ему сейчас было не до лозунгов.
— Что ты такое сказал?
Один из партизан повернул голову от сооружения, которое
возводил. Он лежал все время ничком и, не поднимая подбородка с земли,
осторожно укладывал камни.
Хоакин, не отрываясь от работы, повторил лозунг своим
ломающимся мальчишеским голосом.
— Какое последнее слово? — переспросил партизан, не
поднимавший подбородка с земли.
— Veneer, — сказал мальчик. — Победишь.
— Mierda[92], — сказал партизан, не поднимавший подбородка с
земли.
— Есть еще один, который к нам подходит, — сказал Хоакин,
выкладывая лозунги так, как будто это были талисманы. — Пасионария говорит:
лучше умереть стоя, чем жить на коленях.
— И все равно mierda, — сказал тот, а другой партизан бросил
через плечо:
— А мы не на коленях, а на брюхе.
— Эй, ты, коммунист! А ты знаешь, что у твоей Пасионарии
сын, такой, как ты, в России с самого начала движения?
— Это неправда, — сказал Хоакин.
— Que va, неправда, — сказал партизан. — Мне это говорил
динамитчик, которого так по-чудному звали. Он был той же партии, что и ты. Чего
ему врать.
— Это неправда, — сказал Хоакин. — Не станет она прятать
сына в России от войны.
— Хотел бы я сейчас быть в России, — сказал другой партизан
из отряда Глухого. — Может, твоя Пасионария и меня послала бы в Россию, а,
коммунист?
— Если ты так веришь в свою Пасионарию, попроси ее, чтоб она
нас сейчас убрала с этого холма, — сказал третий, с перевязанным бедром.
— Тебя фашисты уберут, не беспокойся, — сказал тот, который
не поднимал подбородка с земли.
— Не надо так говорить, — сказал Хоакин.
— Оботри материнское молоко с губ и подай мне земли в своей
шляпе, — сказал партизан, не поднимавший подбородка. — Никому из нас не увидать
сегодня, как зайдет солнце.
Глухой думал: этот холм похож на шанкр. Или на грудь
молоденькой девушки с плоским соском. Или на вершину вулкана. А разве ты видал
вулкан, подумал он. Не видал и никогда не увидишь. А этот холм похож просто на
шанкр. И оставь вулканы в покое. Поздно уже теперь думать о вулканах.
Он очень осторожно выглянул из-за холки убитой лошади, и
сейчас же внизу, у самого подножия холма, за валуном застрекотал пулемет и пули
с глухим стуком ткнулись в лошадиное брюхо. Он отполз в сторону и выглянул в
клинообразный просвет между крупом лошади и скалой. Три мертвых тела лежали на
склоне почти у вершины, там, где они упали, когда фашисты под прикрытием
пулеметного огня пошли было на приступ, но Глухой и его товарищи отбросили их
назад, швыряя и скатывая навстречу ручные гранаты. Убитых было больше, но
остальных он не мог видеть с этой стороны холма. Кругом не было такого
защищенного пространства, через которое атакующие могли бы добраться до
вершины, и Глухой знал, что, пока у него есть четверо бойцов и достаточно
патронов и гранат, его отсюда не снимут, разве что притащат миномет. Он не
знал, может быть, они и послали в Ла-Гранху за минометом. А может быть, и нет,
потому что скоро все равно прилетят самолеты, Вот уже четыре часа, как над ними
прошел разведчик.
Этот холм и в самом деле похож на шанкр, подумал Эль Сордо.
Но мы немало их перебили, когда они сдуру полезли напрямик. Как можно было
рассчитывать взять нас так? Знают, что вооружение у них новейшее, вот и решили,
что больше и думать не о чем. Молодой офицер, командовавший штурмом, погиб от
гранаты, которая покатилась, подскакивая и перевертываясь, прямо навстречу
фашистам, бежавшим, пригнув голову, вверх по склону. В желтой вспышке и сером
ревущем облаке дыма он видел, как офицер рухнул там, где он лежит и сейчас,
точно брошенный тяжелый узел старого тряпья, и дальше этого места никто из
штурмовавших не дошел. Глухой поглядел на тело, потом перевел глаза ниже, на
другие тела.
Они храбрые, но дураки, думал он. Впрочем, теперь уже
смекнули, больше не идут на приступ, ждут самолетов. А может быть, миномета.
Лучше, если миномет. Он знал, что, как только установят миномет, они все
погибли, но миномет — это было естественно и просто, а думая о самолетах, он
чувствовал себя так, как будто с него сняли одежду и даже кожу и он сидел
здесь, на холме, совершенно голый. Голее уж быть нельзя, думал он. Освежеванный
заяц по сравнению с этим защищен, как медведь. И зачем им самолеты? Гораздо
проще покончить с нами при помощи миномета. Но они гордятся своими самолетами и
потому непременно дождутся их. Вот так же они гордятся своим автоматическим
оружием и потому так глупо полезли напрямик. Но и за минометом они, наверно,
тоже послали.
Один из партизан выстрелил. Потом щелкнул затвором и
торопливо выстрелил еще раз.
— Береги патроны, — сказал Глухой.
— Один сын распоследней шлюхи полез вон на тот камень, — он
указал пальцем.
— Ты попал в него? — спросил Глухой, с трудом повернув
голову.
— Нет, — сказал тот. — Выродок нырнул обратно.
— Вот кто шлюха из шлюх, так это Пилар, — сказал человек, не
поднимавший с земли подбородка. — Ведь знает, шлюха, что нам здесь конец
приходит.
— Пилар ничего сделать не может, — сказал Глухой. Говоривший
лежал со стороны его здорового уха, и он расслышал, не поворачивая головы. Что
она может сделать?
— Ударить на это дурачье сзади.
— Que va, — сказал Глухой. — Они рассыпаны по всему склону.
Как она может на них ударить? Их тут сотни полторы. Может быть, и больше.
— Если бы мы могли продержаться до ночи, — сказал Хоакин.
— Если б рождество да пришло на пасху, — сказал тот, кто не
поднимал подбородка с земли.
— Если б у твоей тетки было под юбкой кое-что иное, так она
была бы не тетка, а дядя, — сказал другой партизан. — Позови свою Пасионарию.
Она одна может нам помочь.
