Общее благодушие не распространялось лишь на Диагора, который с минуты на минуту ждал, что Крантор взорвется. Он хотел тихонько поговорить об этом с Гераклесом, но заметил, что тот тоже был по-своему далек от всего окружающего: он неподвижно лежал на ложе, держа чашу с вином в полной левой руке, не решаясь ни поставить ее на стол, ни поднести ко рту. Он был похож на лежащую статую старого толстого тирана. Но серые глаза его были оживленны. На что он смотрел?
Диагор убедился, что Гераклес не сводит глаз со снующего туда-сюда Анфиса.
Подросток, одетый в голубой хитон с многозначительными разрезами по бокам, был назначен главным виночерпием; на нем по обычаю красовался венок из хмеля, который ерошил его светлые кудри, и гирлянда цветов, свисавшая с плеч цвета слоновой кости. В этот момент он прислуживал Эвдоксу, потом должен был перейти к Арпократу, а затем к остальным сотрапезникам, строго следуя положенному порядку.
– А что ты пишешь, Филотекст? – спросил Платон.
– Все… – отозвался из сумрака старичок. – Поэзию, трагедии, комедии, прозу, эпос и другие самые разные жанры. Музы ко мне снисходительны и ни в чем особенно не препятствуют. С другой стороны, хотя Эвдокс говорил о моих якобы «видениях», сравнивая меня даже с Дельфийским оракулом, должен пояснить тебе, Платон, что я не «вижу» будущего, а выдумываю: я пишу о нем, а это для меня все равно что выдумывать. Исключительно ради удовольствия я представляю не похожие на этот миры и голоса, говорящие из Других, прошедших или будущих, времен; закончив мои творения, я читаю их и вижу, что они хороши. Если они плохи, а так тоже иногда бывает, я выбрасываю их и начинаю другие. – И после недолгого смеха, последовавшего за его словами, он добавил: – Верно, что Аполлон иногда позволяет мне делать выводы о том, что может случиться в будущем, и мне на самом деле кажется, что в конце концов мужчины и
женщины будут выполнять одну и ту же работу, как ты пишешь в «Диалогах». Однако не думаю, что могут существовать идеальные правительства или «золотые» правители, которые трудились бы на благо Города…
– Почему? – с искренним любопытством спросил Платон. – Верно, что в наши времена такие правительства вряд ли могут существовать. Но в далеком будущем, через сотни или тысячи лет… почему бы нет?
– Потому что, Платон, человек никогда не менялся и никогда не изменится, – ответил Филотекст. – Как ни горько нам это признать, человек не руководствуется незримыми совершенными Идеями, не руководствуется даже логикой, а следует лишь своим порывам, иррациональным желаниям…
Возникла внезапная дискуссия. Желая выступить, присутствующие перебивали друг друга. Но один голос, говоривший с витиеватым острым акцентом, перекрыл все другие:
– Я с этим согласен.
Лица обернулись к Крантору.
– Что ты хочешь сказать, Крантор? – спросил Эспевсип, один из самых уважаемых менторов, ибо все считали, что он унаследует Академию после смерти Платона.
– Что я с этим согласен.
– С чем? С тем, что сказал Филотекст?
– С этим.
Диагор закрыл глаза и начал про себя молиться.
– Значит, ты считаешь, что люди руководствуются не явно присутствующими Идеями, а иррациональными порывами?
Вместо того чтоб ответить, Крантор сказал:
– Раз уж тебе, Эспевсип, так нравятся сократические вопросы, я задам тебе такой: если бы тебе пришлось говорить об искусстве скульптуры, взял бы ты в пример прекраснейшую фигуру юноши, нарисованную на амфоре, или
ужасное испорченное глиняное изображение умирающего нищего?
– В твоей дилемме, Крантор, – ответил Эспевсип, не пытаясь скрыть вызванное неудовольствие, – ты не оставляешь мне другого выбора: я возьму глиняную фигуру, поскольку другая – не скульптура, а живопись,
– Так будем же говорить о глиняных фигурах, – улыбнулся Крантор, – а не о прекрасных картинах.
Коренастый философ тянул вино большими глотками и, казалось, не придавал никакого значения вызванному им интересу. Умостившись в ногах его ложа, Кербер, уродливый белый пес, без устали урча и жуя, расправлялся с остатками хозяйского ужина.
– Я не очень понял, что ты хотел сказать, – сказал Эспевсип.
– Я ничего не хотел сказать.
Диагор закусил губу, чтобы не вмешаться: он знал, что заговори он – гармония «симпозиума» с треском нарушится, подобно медовому печенью под острием клыков.
– Мне кажется, Крантор хочет сказать, что мы, человеческие существа, – всего лишь глиняные фигуры… – вмешался ментор Арпократ.
– Ты правда так считаешь? – спросил Эспевсип.
Крантор двусмысленно качнул головой.
– Любопытно, – произнес Эспевсип, – столько лет путешествуешь по далеким странам… а все еще не можешь выйти из своей пещеры. Потому что, я думаю, ты знаешь наш миф о пещере, не так ли? Узник, проведший всю жизнь в пещере, разглядывая тени от настоящих предметов и существ, вдруг обретает свободу и выходит на солнечный свет… понимая, что раньше видел только тени и что действительность гораздо красивее и сложнее, чем он представлял… О, Крантор, мне жаль тебя, ибо ты все еще в темнице и не видел сверкающего мира Идей!
[57]
Внезапно Крантор молниеносно поднялся, будто ему что-то до смерти наскучило: поза, другие сотрапезники или сам разговор. Его движение было так стремительно, что Гипсипил, ментор, больше всех похожий на Гераклеса Понтора своими округлыми, жирными формами, очнулся от вязкого сна, с которым он боролся с начала возлияний, и чуть не опрокинул на кристально чистого Эспевсипа чашу с вином. «А кстати, – мелькнула мысль у Диагора, – где Гераклес Понтор?» Его ложе было пусто, но Диагор не видел, как он встал.
– Все вы хорошо говорите, – сказал Крантор, растянув взъерошенную черную бороду в кривой ухмылке.
Он заходил вокруг лежавших сотрапезников. Иногда он покачивал головой и посмеивался, будто вся ситуация казалась ему очень потешной. Он заговорил:
