Гераклес подумал, что это ее новое состояние было ему на руку: ее прежняя бесстрастность, видимое безразличие давили на его дух, как расплавленный свинец; но эта пробудившаяся ярость позволила ему посмотреть на все со стороны. Он спокойно произнес:
– Ты хочешь сказать, Этис, что пожирать богов будут точно так же, как ты пожрала сердце своего сына, да? Ты это хотела сказать, Этис?…
Она не ответила.
Внезапно совершенно неожиданно Разгадыватель почувствовал резкий прилив рвоты ко рту. И так же внезапно, всего мгновение спустя, он понял, что это были лишь слова. Он изверг их, как рвоту, на минуту теряя самообладание:
– Все это, все, что ты мне сказала, заставило тебя рыться в его сердце в то время, как он в муках смотрел на тебя? Что чувствовала ты, калеча своего сына, Этис?…
– Наслаждение, – ответила она.
По какой-то причине от этого простого ответа Гераклеса Понтора не покоробило. «Она признала это, – подумал он с облегчением. – Да, хорошо… Она смогла это признать!» Он даже позволил себе снова успокоиться, хотя нарастающее волнение заставило его встать с ложа. Этис тоже поднялась, но осторожно, как бы показывая ему, что встреча закончена. В комнате теперь находились – Гераклес не мог сказать, когда они вошли, – Элея и несколько рабов. Все это напоминало семейный совет. Элея подошла к матери и нежно обняла ее, будто желая показать, что поддерживала ее до самого конца. Все еще обращаясь к Гераклесу, Этис произнесла:
– То, что мы сделали, трудно понять, я знаю. Но, может быть, я смогу тебе объяснить: мы с Элеей любили Трамаха больше жизни, ибо он был единственным мужчиной, который оставался у нас. И именно поэтому, из-за любви, которую мы испытывали к нему, мы так возрадовались, когда его избрали для ритуальной жертвы, ибо в этом заключалось самое страстное желание Трамаха… а какой другой радости желать такой бедной вдове, как я, чем видеть исполнение самого большого желания своего единственного сына? – Она остановилась, в глазах ее сверкала радость. Когда она снова заговорила, голос ее был тих, почти напевен, словно она старалась убаюкать новорожденного: – Когда настал тот час, мы любили его больше, чем когда бы то ни было… Клянусь, Гераклес, никогда я не чувствовала себя больше матерью, чем в тот момент, когда… когда погрузила в него пальцы… Для меня это было такое же прекрасное таинство, как таинство рождения. – И она добавила, будто только что открыла очень личную тайну, а теперь хотела продолжить обычный разговор: – Я знаю, ты не можешь этого понять, потому что разумом это не постичь… Ты должен ощутить это, Гераклес. Почувствовать, как чувствуем это мы… Ты должен сделать усилие и ощутить это… – Ее тон вдруг стал умоляющим: – На минуту перестань думать и отдайся чувству!
– Какому? – откликнулся Гераклес. – Тому, которое вызывает зелье, которое вы пьете?
Этис улыбнулась.
– Да, кион. Вижу, ты все знаешь. Скажу честно, я никогда не сомневалась в твоих способностях: я была уверена, что в конце концов ты раскроешь нас. Мы в самом деле пьем кион, но не в нем волшебство: он просто превращает нас в то, чем мы есть. Мы перестаем рассуждать и превращаемся в тела, которые наслаждаются и чувствуют. В тела, которым не страшно умереть или быть искалеченными, которые отдаются в жертву с той радостью, с какой ребенок получает игрушку…
Он падал. Частично он сознавал, что падает.
Падение было крайне неровным, ибо тело его настойчиво и капризно летело по прямой, а камни, разбросанные по склону находящейся недалеко от Акрополя пропасти – в нее сбрасывали осужденных на смерть, – образовывали косую, так что вся воронка напоминала внутренность кратера. Очень скоро его тело и камни встретятся: может быть, это происходило уже сейчас, пока он об этом думал. Он ударится и покатится вниз, несомненно, чтобы снова удариться. Руки ему не помогут: они связаны за спиной. Быть может, до того, как достигнуть усеянного бледными, как трупы, камнями дна он ударится множество раз. Но что все это значит, если сейчас он испытывал ощущение принесения жертвы? Добрый друг, Триптем, служитель Одиннадцати, тоже принадлежавший к их сообществу, по давнему уговору принес ему в темницу немного киона, и священный напиток дарил ему теперь утешение. Он был жертвой и собирался умереть за своих братьев. Он превратился в жертву, приносимую богам, в закалываемого для гекатомбы быка. Перед ним стояло видение: его жизнь проливается на землю, а его братство, секретное сообщество свободных мужчин и женщин, к которому он принадлежал, совершенно симметрично растекалось, распространяясь по Элладе и завоевывая новых приверженцев… Он улыбался от счастья!
Первый удар сломал ему руку, как стебелек лилии, и смел половину лица. Он падал дальше. Достигнув дна, его маленькая грудь разбилась о камни, прекрасная улыбка занемела на девичьем лице, красивая светловолосая прическа рассыпалась, как драгоценные камни, и вся прелестная фигурка стала похожа на сломанную куклу.
[128]
– Отчего бы тебе не присоединиться к нам, Гераклес? – В голосе Этис слышалось плохо скрываемое волнение. – Тебе неведомо бескрайнее счастье, которое приносит освобождение твоих инстинктов! Ты перестаешь бояться, беспокоиться, страдать… Ты становишься богом.
Она умолкла и смягчила интонацию, чтобы добавить:
– Мы бы могли… кто знает?… начать все заново… ты и я…
Гераклес ничего не ответил. Он обвел их взглядом. Не только Этис, всех их, одного за другим. Их было шестеро: два старых раба (пожалуй, один из них был Ифимах), две молодые рабыни, Этис и Элея. Он порадовался, что среди них не было мальчика. Остановив взгляд на бледном лице дочери Этис, он сказал:
– Ты страдала, верно, Элея? Твои вопли не были притворными, как крики твоей матери…
Девушка ничего не ответила. Она смотрела на Гераклеса пустыми, как у Этис, глазами. В эту минуту он заметил, как сильно они похожи. Он невозмутимо продолжал:
– Нет, ты не притворялась. Твоя боль была настоящей. Когда зелье перестало действовать, ты вспомнила, так ведь?… И не смогла этого вынести.
Девушка, казалось, хотела что-то сказать, но Этис быстро вмешалась:
– Элея молода, и ей трудно понять некоторые вещи. Теперь она счастлива.
Он посмотрел на них, на мать и дочь: их лица были подобны белым стенам, лишенным эмоций и разума. Он огляделся вокруг: с рабами было то же самое. Он подумал, что бесполезно пытаться пробить брешь в сплошной стене немигающих взглядов. «Вот какова религиозная вера, – сказал он себе, – она стирает с лиц волнение сомнений, как нет их на лицах невеж». Откашлявшись, он спросил:
– Почему же выбрали Трамаха?
– Настал его черед, – ответила Этис. – То же будет со мной и с Элеей…
– И с крестьянами из Аттики, – согласился Гераклес. Выражение лица Этис на мгновение стало таким, какое
