И вот, когда мы уехали из Лозанны в Италию, я показал
рассказ о скачках О`Брайену, мягкому, застенчивому человеку, бледному, со
светло-голубыми глазами и прямыми волосами, которые он подстригал сам. Он жил
тогда в монастыре в горах над Рапалло. Это было скверное время, я был убежден,
что никогда больше не смогу писать, и показал ему рассказ как некую диковину:
так можно в тупом оцепенении показывать компас с корабля, на котором ты
когда-то плавал и который погиб каким-то непонятным образом, или подобрать
собственную ногу в башмаке, ампутированную после катастрофы, и шутить по этому
поводу. Но когда О`Брайен прочитал рассказ, я понял, что ему больно даже
больше, чем мне. Прежде я думал, что такую боль может вызвать только смерть или
какое-то невыносимое страдание; но когда Хэдди сообщила мне о пропаже всех моих
рукописей, я понял, что ошибался. Сначала она только плакала и не решалась
сказать. Я убеждал ее, что, как бы ни было печально случившееся, оно не может быть
таким уж страшным и, что бы это ни было, не надо расстраиваться, все уладится.
Потом наконец она все рассказала. Я не мог поверить, что она захватила и все
копии, подыскал человека, который временно взял на себя мои корреспондентские
обязанности, сел на поезд и уехал в Париж, — я тогда неплохо зарабатывал
журналистикой. То, что сказала Хэдли, оказалось правдой, и я хорошо помню, как
провел ту ночь в нашей квартире, убедившись в этом. Но теперь все это было уже
позади, а Чинк научил меня никогда не говорить о потерях; и я сказал О`Брайену,
чтобы он не принимал этого так близко к сердцу. Возможно, даже и лучше, что мои
ранние рассказы пропали, и я утешал О`Брайена, как утешают солдат после боя. Я
скоро снова начну писать рассказы, сказал я, прибегая ко лжи только ради того,
чтобы утешить его, но тут же понял, что говорю правду. И теперь, сидя у Липпа,
я начал вспоминать, когда же я сумел написать свой первый рассказ, после того
как потерял все. Это было в те дни, когда я вернулся в Кор-тина-д`Ампеццо к
Хэдли, после того как весной мне пришлось на время прервать катание на лыжах и
съездить по заданию газеты в Рейнскую область и Рур. Это был очень
незамысловатый рассказ «Не в сезон», и я опустил настоящий конец, заключавшийся
в том, что старик повесился. Я опустил его, согласно своей новой теории: можно
опускать что угодно при условии, если ты знаешь, что опускаешь, — тогда это
лишь укрепляет сюжет и читатель чувствует, что за написанным есть что-то, еще
не раскрытое. Ну что ж, подумал я, теперь я пишу рассказы, которых никто не
понимает.
Это совершенно ясно. И уж совершенно несомненно то, что на
них нет спроса. Но их поймут-точно так, как это бывает с картинами. Нужно лишь
время и вера в себя.
Когда приходится экономить на еде, надо держать себя в
руках, чтобы не думать слишком много о голоде. Голод хорошо дисциплинирует и
многому учит. И до тех пор, пока читатели не понимают этого, ты впереди них.
«Еще бы, — подумал я, — сейчас я настолько впереди них, что даже не могу
обедать каждый день. Было бы неплохо, если бы они немного сократили разрыв». Я
знал, что должен написать роман, но эта задача казалась непосильной, раз мне с
трудом давались даже абзацы, которые были лишь выжимкой того, из чего делаются
романы. Нужно попробовать писать более длинные рассказы, словно тренируясь к
бегу на более длинную дистанцию. Когда я писал свой роман, тот, который украли
с чемоданом на Лионском вокзале, я еще не утратил лирической легкости юности,
такой же непрочной и обманчивой, как сама юность. Я понимают, что, быть может,
и хорошо, что этот роман пропал, но понимал и другое: я должен написать новый.
Но начну я его лишь тогда, когда уже не смогу больше откладывать. Будь я
проклят, если напишу роман только ради того, чтобы обедать каждый день! Я начну
его, когда не смогу заниматься ничем другим и иного выбора у меня не будет.
Пусть потребность становится все настоятельнее. А тем временем я напишу длинный
рассказ о том, что знаю лучше всего.
К этому времени я уже расплатился, вышел и, повернув
направо, пересек улицу Ренн, чтобы избежать искушения выпить кофе в «Де-Маго»,
и пошел по улице Бонапарта кратчайшим путем домой.
Что же из не написанного и не потерянного мною я знаю лучше
всего? Что я знаю всего достовернее и что мне больше всего дорого? Мне нечего
было выбирать. Я мог выбирать только улицы, которые быстрее привели бы меня к
рабочему столу. По улице Бонапарта я дошел до улицы Гинемэ, потом до улицы Асса
и зашагал дальше по Нотр-Дам-де-Шан к кафе «Клозери-де-Лила». Я сел в углу-так,
чтобы через мое плечо падали лучи вечернего солнца, и стал писать в блокноте.
Официант принес мне cafй-crиme, я подождал, пока он остыл, выпил полчашки и,
отодвинув чашку, продолжал писать. Я кончил писать, но мне не хотелось расставаться
с рекой, с форелью в заводи, со вздувающейся у свай водой. Это был рассказ о
возвращении с войны, но война в нем не упоминалась.
Но ведь река и утром будет здесь, и я должен написать о ней,
и об этом крае, и обо всем, что тут произойдет. И каждый день-много дней-я буду
делать это. Все остальное ничего не значит. У меня в кармане деньги, которые я
получил из Германии, и можно ни о чем к s думать. Когда они кончатся, появятся
какие-нибудь другие.
А сейчас нужно одно: сохранить ясность мысли до утра, когда
я снова возьмусь за работу.
Форд Мэдокс Форд и ученик дьявола
Когда мы жили над лесопилкой в доме сто тринадцать по улице
Нотр-Дам-де-Шан, ближайшее хорошее кафе было «Клозери-де-Лила», — оно считалось
одним из лучших в Париже. Зимой там было тепло, а весной и осенью круглые
столики стояли в тени деревьев на той стороне, где возвышалась статуя маршала
Нея; обычные же квадратные столы расставлялись под большими тентами вдоль
тротуара, и сидеть там было очень приятно. Двое официантов были нашими хорошими
друзьями. Завсегдатаи кафе «Купол» и «Ротонда» никогда не ходили в «Лила». Они
никого здесь не знали, и никто не стал бы их разглядывать, если бы они все-таки
пришли. В те дни многие ходили в кафе на перекрестке бульваров Мон-парнас и
Распай, чтобы показаться на людях, и в какой-то мере эти кафе дарили такое же
кратковременное бессмертие, как столбцы газетной хроники.
