Когда-то в «Клозери-де-Лила» более или менее регулярно
собирались поэты, и последним известным из них был Поль Фор, которого я так никогда
и не прочел. Однако единственный поэт, которого я там видел, был Блэз Сандрар с
изувеченным лицом боксера и пришпиленным к плечу пустым рукавом-он сворачивал
сигареты уцелевшей рукой и был хорошим собеседником, пока не напивался, и его
вранье было намного интересней правдивых историй, рассказываемых другими. Он
был единственным поэтом, ходившим тогда в «Лила», но я видел его там всего раз.
Большинство же посетителей были пожилые, бородатые люди в поношенных
костюмах-они приходили со своими женами или любовницами, и у некоторых в
петлице была узкая красная ленточка Почетного легиона, а у других ее не было.
Мы великодушно считали их учеными — savants, и они сидели за своими аперитивами
почти так же долго, как посетители в еще более потрепанных костюмах, которые со
своими женами или любовницами пили cafe-crйme и носили в петлицах лиловые
академические розетки, не имевшие никакого отношения к Французской Академии и,
как мы думали, означавшие, что это преподаватели или школьные надзиратели. Эти
посетители делали кафе очень уютным, так как они интересовались лишь друг
другом, своими аперитивами и кофе, а также газетами и журналами, прикрепленными
к деревянным палкам, и никто здесь не служил объектом обозрения.
В «Лила» ходили и жители Латинского квартала, и у некоторых
из них в петлицах были ленточки Военного креста, а у других были еще и
желто-зеленые ленточки Военной медали, и я наблюдал за тем, как ловко они
научились обходиться без потерянных конечностей, и оценивал качество их
искусственных глаз и степень мастерства, с каким были восстановлены их лица.
Серьезная пластическая операция придает коже почти радужный блеск, — так
поблескивает хорошо утрамбованная лыжня, и этих посетителей мы уважали больше,
чем savants или учителей, хотя последние вполне могли побывать на войне, но
только избежали увечья.
В те дни мы не доверяли людям, которые не побывали на войне,
а полностью мы вообще никому не доверяли, и многие считали, что Сандрар мог бы
и поменьше демонстрировать отсутствие руки. Я был рад, что он зашел в «Лила»
днем, пока туда не нахлынули завсегдатаи.
В тот вечер я сидел за столиком перед «Лила» и смотрел, как
меняется освещение деревьев и домов и как по ту сторону бульвара медлительные
битюги тянут повозки. Дверь кафе сзади, справа от меня, отворились, и какой-то
человек подошел к моему столику.
— А, вот вы где! — сказал он.
Это был Форд Мэдокс Форд, как он тогда называл себя. Он
тяжело отдувался в густые крашеные усы и держался прямо, словно ходячая, хорошо
одетая пивная бочка.
— Разрешите сесть с вами? — спросил он, садясь и глядя на
бульвар водянистыми голубыми глазами из-под блудных век и бесцветных ресниц. —
Я потратил лучшие годы жизни на то, чтобы этих кляч убивали гуманным способом,
— сказал он.
— Вы мне это уже говорили, — сказал я.
— Не думаю,
— Я абсолютно уверен.
— Странно. Я никогда об этом никому не говорил.
— Хотите выпить?
Официант стоял рядом, и Форд заказал себе вермут «шамбери
касси». Официант, высокий, худой, с большой плешью, прикрытой прилизанными
волосами, и со старомодными драгунскими усами, повторил заказ. — Нет. Принесите
fine a l`eau[21] — сказал Форд.
— Fine a l`eau для мосье, — повторил официант. Я всегда
избегал смотреть на Форда и старался пореже дышать, находясь с ним в одной
комнате, но сейчас мы сидели на воздухе, и ветер гнал опавшие листья по
тротуару от меня к нему, так что я внимательно посмотрел на него, пожалел об
этом и стал смотреть на бульвар. Освещение уже успело измениться, но я
пропустят эту перемену. Я сделал глоток, чтобы узнать, не испортил ли приход
Форда вкус коньяка, коньяк был по-прежнему хорош. — Вы что-то мрачны, — сказал
он.
— Нет.
— Мрачны, мрачны. Вам надо чаще проветриваться. Я зашел
сюда, чтобы пригласить вас на наши скромные вечера, которые мы устраиваем в
этом забавном танцевальном зале на улице Кардинала Лемуана, близ площади
Контрэскарп.
— Я два года жил над этим танцевальным залом задолго до
вашего последнего приезда в Париж.
— Как странно. Вы уверены?
— Да, — ответил я. — Уверен. У хозяина этого заведения было
такси, и, когда я торопился на самолет, он возил меня на аэродром, и перед тем,
как ехать, мы всегда шли в танцевальный зал и выпивали в темноте у оцинкованной
стойки по стакану белого вина.
— Не люблю самолетов, — сказал Форд. — Приходите с женой в
субботу вечером в танцевальный зал. Будет очень весело. Я нарисую вам план,
чтобы вам легче было найти это место. Я наткнулся на него совершенно случайно.
— Подвал дома семьдесят четыре на улице Кардинала Лемуана, — сказал я. — Я жил
на четвертом этаже.
— Там нет номера, — сказал Форд. — Но вы легко отыщете это
место, если сумеете найти площадь Контрэскарп.
Я сделал еще один большой глоток. Официант принес заказ
Форда, и Форд сделал ему выговор.
— Я просил не коньяк с содовой, — сказал он назидательно, ко
строго. —
Я заказал вермут «шамбери касси».
— Ладно, Жан, — сказал я. — Я возьму этот коньяк. А мосье
принесите то, что он заказал сейчас.
— То, что я заказал раньше, — поправил Форд. В этот момент
мимо нас по тротуару прошел довольно худой человек в накидке. Он шел рядом с
высокой женщиной и, скользнув взглядом по нашему столику, посмотрел в сторону и
направился дальше. — Вы заметили, что я с ним не раскланялся? — спросил Форд. —
Нет, вы заметили, что я с ним не раскланялся?
— Нет. А с кем вы не раскланялись?
— Да с Беллоком, — сказал Форд. — Как блистательно я с ним
не раскланялся!
— Я не заметил. А зачем вы это сделали?
— На это у меня есть тысяча веских причин, — ответил Форд. —
Эх, и блистательно же я с ним не раскланялся!
Он был безгранично счастлив. Я почти не заметил Беллока и
думаю, что и он не заметил нас. У него был задумчивый вид, и он автоматически
скользнул взглядом по нашему столику. Мне стало неприятно, что Форд был груб с
ним: как молодой, начинающий писатель, я испытывал уважение к Беллоку, писателю
старшего поколения. Сейчас это трудно понять, но в те дни так бывало нередко.
«Хорошо бы, Беллок остановился у нашего столика», — подумал
я. Вечер был испорчен встречей с Фордом, и мне казалось, что Беллок мог бы
исправить положение.
— Для чего вы пьете коньяк? — спросил Форд. — Разве вы не
знаете, что коньяк губит молодых писателей?
