Эзра показал мне брошюру о «Бель эспри», — мисс Барни
разрешила ему поместить на обложке фотографию своего маленького греческого
храма. Идея «Бель эспри» состояла в том, что мы все будем отдавать часть своего
заработка в фонд мистера Элиста, чтобы вызволить его из банка и дать ему
возможность заниматься поэзией, не думая о деньгах. Мне эта идея показалась
неплохой: когда мы вызволим мистера Элиста из банка, сказал Эзра, мы будем
делать то же и дальше, пока все не окажутся устроенными. Я внес небольшую
путаницу, называя Элиста «майором Элиотом», словно путая его с майором
Дугласом, экономистом, идеями которого восторгался Эзра. Но Эзра понимал, что
намерения у меня самые добрые и я предан «Бель эспри», хотя ему и было
неприятно, когда я просил у моих друзей денег на вызволение майора Элиста из
банка и кто-нибудь непременно спрашивал, что, собственно говоря, майор делает в
банке, а если его уволили в запас, то почему он не получил пенсию или хотя бы
единовременное пособие. В таких случаях я говорил друзьям, что все это к делу
не относится. Либо у вас есть «Бель эспри», либо нет. Если есть, то вы внесете
деньги, чтобы вызволить майора из банка. Если же нет, то очень жаль. Неужели вы
не постигли значения маленького греческого храма? Я так и знал. Очень жаль,
приятель. Оставь свои деньги при себе. Нам они ни к чему. Как член «Бель эспри»
я активно участвовал в этой кампании, и в те дни моей заветной мечтой было
увидеть, как майор энергичной походкой выходит из банка свободным человеком. Я
не помню, каким образом «Бель эспри» в конце концов развалилось, но, кажется,
это было как-то связано с выходом в свет поэмы «Опустошенная земля», за которую
майор получил премию журнала «Дайел», а вскоре какая-то титулованная дама
согласилась финансировать журнал Элиста «Критерион», и нам с Эзрой больше не
нужно было о нем беспокоиться. Маленький греческий храм, кажется, все еще стоит
в саду. Меня всегда огорчало, что нам так и не удалось вызволить майора из
банка с помощью одного только «Бель эспри»; в мечтах я видел, как он приезжает,
чтобы поселиться в маленьком греческом храме, и, может быть, Эзра взял бы меня
с собой, и мы забежали бы туда увенчать его лаврами. Я знал, где можно наломать
прекрасных лавроз, и поехал бы за ними на своем велосипеде. А еще я думал, что
мы могли бы увенчивать его лаврами каждый раз, когда ему взгрустнется или когда
Эзра кончит читать рукопись или гранки еще одной большой поэмы вроде
«Опустошенной земли». С точки зрения морали все обернулось для меня наихудшим
образом, так как деньги, предназначенные мною для вызволения майора из банка, я
взял с собой в Энгиен и поставил на лошадей, которым дали стимулирующие
средства. На двух скачках эти стимулированные лошади обошли нестимулированных и
недостимулированных лошадей, за исключением одного заезда, когда наша лошадь
была до того перестимулирована, что перед стартом сбросила жокея и, вырвавшись,
прошла полный круг стипль-чеза, совершая без жокея такие великолепные прыжки,
какие удается проделать только иногда во сне. Когда ее поймали и жокей сел в
седло, она повела скачку и шла с честью, как говорят на французских ипподромах,
но не взяла ничего.
Мне было бы намного приятнее, если бы эти проигранные деньги
попали в «Бель эспри», которого уже не существовало. Но я утешился мыслью, что
благодаря остальным удачным ставкам я мог бы внести в «Бель эспри» значительно
больше, чем намеревался вначале.
Довольно странный конец
Знакомство с Гертрудой Стайн оборвалось довольно странным
образом. Мы стали с ней большими друзьями, и я оказывал ей немало практических
услуг — пристроил ее длинную книгу в журнал Форда, помог перепечатать рукопись
и читал гранки, и мы стали даже более близкими друзьями, чем мне бы хотелось.
Дружба между мужчиной и знаменитой женщиной бесперспективна, хотя она может
быть очень приятной, пока не станет чем-то большим или меньшим; с честолюбивыми
женщинами-писательницами она еще менее перспективна. Однажды, когда меня
упрекнули за то, что я давно не появлялся на улице Флерюс, 27, а я оправдывался
тем, что не знал, застану ли ее дома, мисс Стайн сказала:
— Но, Хемингуэй, моя студия в вашем распоряжении. Неужели вы
этого не знаете? Я не шучу. Заходите в любое время, и горничная (она назвала ее
по имени, но я забыл его) подаст вам, что нужно, а вы располагайтесь как дома и
ждите меня.
Я не злоупотреблял этим разрешением, но иногда все же
заходил к ней, и горничная предлагала мне выпить, а я смотрел на картины и,
если мисс Стайн не появлялась, благодарил горничную, оставлял мисс Стайн
записку и уходил. Мисс Стайн и ее приятельница готовились уехать на юг в
автомобиле мисс Стайн, и в день отъезда мисс Стайн попросила меня зайти днем
попрощаться. Она приглашала нас с Хэдли приехать к ней, но у нас с Хэдли были
другие планы, и поехать мы хотели в другие места. Естественно, об этом не
упоминалось: ведь можно выразить горячее желание приехать, а потом что-нибудь
вдруг помешает. Я кое-что знал о методах уклонения от приглашений. Мне пришлось
их изучить. Много позднее Пикассо рассказывал мне, что всегда принимал
приглашения богачей, потому что это доставляло им большое удовольствие, но
потом обязательно что-нибудь случалось и он не мог пойти. Но к мисс Стайн это
не имело никакого отношения, он имел в виду других.
Был чудесный весенний день, и я пошел пешком от площади
Обсерватории через Малый Люксембургский сад. Конские каштаны стояли в цвету, на
усыпанных песком дорожках играли дети, а на скамейках сидели няньки, и я видел
на деревьях диких голубей и слышал, как ворковали те, которых я увидеть не мог.
Горничная открыла дверь прежде, чем я позвонил, предложила мне войти и
попросила подождать. Мисс Стайн спустится сию минуту. Время обеда еще не
наступило, но горничная налила в рюмку водки, протянула ее мне и весело
подмигнула. Бесцветный спирт приятно обжег язык, и я не успел еще проглотить
его, как вдруг услышал, что кто-то разговаривает с мисс Стайн так, как я не
слышал, чтобы люди разговаривали друг с другом. Ни разу, никогда, нигде!
Потом послышался голос мисс Стайн, жалобный и умоляющий:
— Не надо, киска, не надо. Пожалуйста, не надо. Я на все
согласна. Я проглотил водку, поставил рюмку на стол и пошел к двери. Горничная
погрозила мне пальцем и прошептала:
— Не уходите. Она сейчас спустится.
— Мне нужно идти, — сказал я и старался не слушать, пока
выходил из комнаты, но разговор продолжался, и, чтобы не слышать, мне
оставалось только уйти.
То, что говорилось, было отвратительно, а ответы еще
отвратительнее.
Во дворе я сказал горничной:
— Пожалуйста, скажите, что я встретил вас во дворе. Что не
мог ждать, потому что заболел мой друг. Передайте пожелания счастливого пути. Я
напишу. — C`est entendu[30] мосье.
Какая досада, что вы не можете подождать.
— Да, — сказал я. — Какая досада.
