Мне уже давно хотелось познакомиться с ним. Весь этот день я
напряженно работал, и мне показалось настоящим чудом, что в кафе появились
Скотт Фицджеральд и великий Данк Чаплин, о котором я никогда не слыхал, но
который теперь стал моим другом. Скотт говорил не умолкая, и так как его слова
сильно меня смущали-он говорил только о моих произведениях и называл их
гениальными, — я вместо того, чтобы слушать, внимательно его разглядывал. По
нашей тогдашней этике похвала в глаза считалась прямым оскорблением. Скотт
заказал шампанское, и он, Данк Чаплин и я распили его с кем-то из малодостойных
личностей. Данк и я , вероятно, слушали речь Скотта не слишком внимательно-это
была самая настоящая речь, — а я продолжал изучать Скотта. Он был худощав и не
производил печатления здоровяка, лицо его казалось слегка одутловатым. Костюм
от братьев Брукс сидел на нем хорошо, он был в белой рубашке с пристежным
воротничком и в гвардейском галстуке. Я подумал, не сказать ли ему про
галстук-ведь в Париже жили англичане, и они могли зайти в «Динго», двое даже
сейчас сидели здесь, — но потом подумал: «Ну его к черту, этот галстук».
Позднее выяснилось, что он купил галстук в Риме.
Глядя на него, я почти ничего не открыл для себя, кроме
того, что у него были красивые, энергичные руки, не слишком маленькие, а когда
он сел на табурет у стойки, я заметил, что у него очень короткие ноги. Будь у
него нормальные ноги, он был бы дюйма на два выше. Мы допили первую бутылку
шампанского, принялись за вторую, и красноречие Скотта начало иссякать. Мы же с
Данком почувствовали себя даже лучше, чем до шампанского, и было очень приятно,
что речь подходит к концу. До тех пор я полагал, что сокровенная тайна о том,
какой я гениальный писатель, известна только мне, моей жене и нашим близким
знакомым. Я был рад, что Скотт пришел к тому же приятному выводу относительно
моей потенциальной гениальности, но я был рад и тому, что красноречие его стало
иссякать. Однако за речью последовали вопросы. Речь можно было не слушать и
разглядывать его, а от вопросов спасения не было. Скотт, как я вскоре убедился,
полагал, что романист может узнать все, что ему нужно, от своих друзей и
знакомых. Вопросы он ставил в лоб.
— Эрнест, — сказал он, — вы не обидитесь, если я буду
называть вас Эрнестом?
— Спросите у Данка, — сказал я.
— Не острите. Я говорю серьезно. Скажите, вы спали со своей
женой до брака?
— Не знаю.
— То есть как не знаете?
— Не помню.
— Но как вы можете не помнить таких важных вещей?
— Не знаю, — сказал я. — Странно, не правда ли? — Это более
чем странно, — сказал Скотт, — Вы должны непременно вспомнить.
— Извините, не могу. Жаль, не правда ли?
— Оставьте вы эту английскую манеру выражаться, — сказал он.
— Отнеситесь к делу серьезно и попробуйте вспомнить.
— Не выйдет, — сказал я. — Это безнадежно.
— Ну хоть попробуйте.
Его похвалы обходятся довольно дорого, решил я. И подумал
было, что он ко всем новым знакомым обращается с подобной речью, но потом
отказался от этой мысли: я видел, как он вспотел, пока говорил. На его длинной,
безупречно ирландской верхней губе выступили мелкие капельки пота, — тогда я
отвел глаза от его лица и прикинул длину его ног, которые он поджал, сидя на табурете
у стойки. Теперь я снова посмотрел ему в лицо, н вот тут-то и произошла
странная вещь, о которой я упомянул вначале. Пока он сидел у стойки с бокалом
шампанского, кожа на лице его как бы натянулась, так что одутловатость исчезла,
потом натянулась еще сильнее, и лицо стало похоже на череп. Глаза ввалились и
остекленели, губы растянулись, краска отхлынула от щек, и они стали
грязно-вескового цвета. Это не было игрой моего воображения. Его лицо
действительно превратилось в череп или маску, снятую с покойника.
— Скотт, — сказал я. — Что с вами?
Он не ответил, лицо его осунулось еще больше.
— Надо отвезти его на пункт первой помощи, — сказал я Данку
Чаплину.
— Незачем. Он вполне здоров.
— Похоже, что он умирает.
— Нет. Это его так разобрало.
Мы усадили его в такси, и я очень беспокоился, но Данк
сказал, что все в порядке и беспокоиться нечего.
— Он, наверно, совсем оправится, пока доберется до дома, —
сказал он. Так, видимо, и было, потому что когда через несколько дней я
встретил его в «Клозери-де-Лила» и сказал, что мне очень неприятно, что
шампанское так на него подействовало, — возможно, мы слишком быстро пили за
разговором, — он сказал:
— Не понимаю. Какое шампанское? И как оно иа меня
подействовало? О чем вы говорите, Эрнест?
— О том вечере в «Динго»,
— Со мной в «Динго» ничего не случилось. Просто мне надоели
эти омерзительные англичане, с которыми вы там были, и я ушел домой. — При вас
там не было ни одного англичанина. Только бармен. — Ну что вы делаете из этого
какие-то тайны? Вы знаете, о ком я говорю.
— А, — сказал я и подумал, что он вернулся в «Динго» позднее
или на другой день. Но тут я вспомнил, что там действительно было двое
англичан. Он был прав. Я вспомнил. Да, они действительно там были. — Да, —
сказал я. —
Конечно.
— Эта якобы титулованная грубиянка и этот пьяный болван с
ней. Они сказали, что они ваши друзья.
— Это правда. И она действительно бывает иногда груба. — Вот
видите. Ни к чему делать тайны, если кто-то просто выпил несколько бокалов
вина. Зачем вам это нужно? Я от вас этого не ожидал. — Не знаю. — Мне хотелось
переменить тему разговора. Но тут я вспомнил: — Они наговорили вам грубостей
из-за вашего галстука? — Почему они должны были говорить мне грубости из-за
моего галстука?
