— Но ведь я в пижаме.
— Тогда пошлите за ним.
Я позвонил коридорному. Он не пришел, и я позвонил снова, а
потом вышел, чтобы разыскать его. Скотт лежал, закрыв глаза, и дышал медленно и
размеренно, — восковая кожа и правильные черты лица делали его похожим на
маленького мертвого крестоносца. Мне начинала надоедать эта литературная жизнь
— если это была литературная жизнь, — и мне не хватало ощущения проделанной
работы, и на меня уже напала смертная тоска, которая наваливается в конце
каждого напрасно прожитого дня. Мне очень надоел Скотт и вся эта глупая
комедия, но я разыскал коридорного, и дал ему денег на термометр и аспирин, и
заказал два citron pressйs[38]
и два двойных виски. Я хотел заказать бутылку
виски, но виски продавали только в розлив. Когда я вернулся в номер. Скотт все
еще лежал, как изваяние на собственном надгробии, — глаза его были закрыты, и
он дышал с невозмутимым достоинством.
Услышав, что я вошел в номер, он спросил:
— Вы достали термометр?
Я подошел и положил руку ему на лоб. Ото лба не веяло
могильным холодом. Но он был прохладным и сухим.
— Нет, — сказал я.
— Я думал, что вы его принесете.
— Я послал за ним.
— Это не одно и то же.
— Да. Совсем, не так ли?
На Скотта нельзя было сердиться, как нельзя сердиться на
сумасшедшего, и я начинал сердиться на себя за то, что ввязался в эту глупую
историю. Впрочем, я понимал, почему он ведет себя так. В те дни большинство
пьяниц умирало от пневмонии-болезни, которая сейчас почти безопасна. Но считать
Скотта пьяницей было трудно, поскольку на него действовали даже ничтожные дозы
алкоголя.
В Европе в те дни мы считали вино столь же полезным и
естественным, как еду, а кроме того, оно давало ощущение счастья, благополучия
и радости. Вино пили не из снобизма и не ради позы, и это не было культом: пить
было так же естественно, как есть, а мне-так же необходимо, и я не стал бы
обедать без вина, сидра или пива. Мне нравились все вина, кроме сладких,
сладковатых или слишком терпких, и мне даже в голову не пришло, что те
несколько бутылок очень легкого, сухого белого ма кона, которые мы распили,
могли вызвать в Скотте химические изменения, превратившие его в дурака. Правда,
утром мы пили виски с минеральной водой, но я тогда еще ничего не знал об
алкоголиках и не мог себе представить, что рюмка виски может так сильно
подействовать на человека, едущего в открытой машине под дождем. Алкоголь
должен был бы очень скоро выветриться.
Ожидая коридорного, я сидел и читал газету, допивая бутылку
макона, которую мы откупорили на последней остановке. Во Франции всегда
найдется в газете какое-нибудь потрясающее преступление, за распутыванием
которого молено следить изо дня в день. Эти отчеты читаются, как романы, но,
чтобы получить удовольствие, необходимо знать содержание предыдущих глав,
пъ-скольку французские газеты, в отличие от американских, не печатают краткого
изложения предшествующих событий; впрочем, и американские романы с продолжением
читать не интересно, если не знать, о чем говорилось в самой важной первой
главе. Когда путешествуешь по Франции, газеты во многом утрачивают свою
прелесть, поскольку прерывается последовательное изложение всяческих crimes,
affaires или scandales[39]
и пропадает то удовольствие, которое получаешь,
когда читаешь о них в кафе. Я предпочел бы сейчас оказаться в кафе, где мог бы
читать утренние выпуски парижских газет, и смотреть на прохожих, и пить перед
ужином что-нибудь посолиднее макона. Но у меня на руках был Скотт, и я
довольствовался тем, что есть. Тут явился коридорный с двумя стаканами
лимонного сока со льдом, виски и бутылкой минеральной воды «перье» и сказал
мне, что аптека уже закрылась и он не смог купить термометр. Но аспирин он у
кого-то одолжил. Я спросил, не может ли он одолжить и термометр. Скотт открыл
глаза и бросил на коридорного злобный ирландский взгляд.
— Вы объяснили ему, насколько это серьезно?
— Мне кажется, он понимает.
— Пожалуйста, постарайтесь ему втолковать.
Я постарался, и коридорный сказал:
— Попробую что-нибудь сделать.
— Достаточно ли вы дали ему на чай? Они работают только за
чаевые.
— Я этого не знал, — сказал я. — Я думал, что гостиница тоже
им платит.
— Я хотел сказать, что они ничего для вас не сделают без
приличных чаевых. Почти все они отъявленные мерзавцы.
Я вспомнил Ивена Шипмена и официанта из «Клозе-ри-де-Лила»,
которого заставили сбрить усы, когда в «Клозери» открыли американский бар, и
подумал о том, как Ивен работал у него в саду в Монруже задолго до того, как я
познакомился со Скоттом, и как мы все давно и хорошо дружили в «Лила», и какие
там произошли перемены, и что они означали для всех нас. Я хотел "бы
рассказать Скотту о том, что происходит в «Лила», хотя, вероятно, уже раньше
говорил ему об этом, но я знал, что его не трогают ни официанты, ни их беды, ни
их доброта и привязанность. В то время Скотт ненавидел французов, а так как
общаться ему приходилось преимущественно с официантами, которых он не понимал,
с шоферами такси, служащими гаражей и хозяевами квартир, он находил немало
возможностей оскорблять их.
Еще больше, чем французов, он ненавидел итальянцев и не мог
говорить о них спокойно, даже когда был трезв. Англичан он тоже ненавидел, но
иногда терпел их, относился к ним снисходительно, а изредка и восхищаются ими.
Не знаю, как он относился к немцам и австрийцам. Возможно, тогда ему еще не
доводилось с ними сталкиваться, как и со швейцарцами. В тот вечер в гостинице я
только радовался, что он так спокоен. Я приготовил ему лимонад с виски и дал проглотить
две таблетки аспирина-он проглотил их удивительно спокойно и беспрекословно, а
потом стал потягивать виски. Его глаза были теперь открыты и устремлены куда-то
в пространство. Я читал отчет о преступлении на внутреннем развороте газеты, и
мне было очень хорошо.
— А вы бессердечны, не правда ли? — спросил Скотт, и,
взглянув на него, я понял, что, возможно, не ошибся в диагнозе, но, уж во
всяком случае, дал ему не то лекарство, и виски работало против нас. — Почему
же. Скотт?
— Вот вы можете сидеть и читать эту паршивую французскую
газетенку, и вам все равно, что я умираю.
— Хотите, чтобы я вызвал врача?
— Нет. Я не хочу иметь дело с грязным провинциальным
французским врачом.
— А чего же вы хотите?
