Она была официально любезна с Хэдли и со мной, но мысленно,
казалось, все еще была на вечеринке, с которой возвратилась утром. И Скотт и
она, по-видимому, считали, что наша поездка со Скоттом прошла чрезвычайно
весело. — Раз вы так замечательно прокатились, то, по справедливости, и я могла
немножко повеселиться с друзьями в Париже, — сказала она Скотту. Скотт
разыгрывал гостеприимного хозяина, и мы съели очень плохой обед, который
скрасило вино, но не слишком. Его дочка была белокурая, пухленькая, крепкая и
говорила с сильным акцентом лондонских окраин. Скотт объяснил, что ей взяли
няню-англичанку, так как он хотел, чтобы она, когда вырастет, говорила, как
леди Диана Мэннерс.
У Зельды были ястребиные глаза и тонкие губы, а выговор и
манеры выдавали в ней уроженку Юга. По ее лицу было видно, как она время от
времени мысленно переносилась на вчерашнюю вечеринку, а возвращалась она оттуда
со взглядом пустым, как у кошки, потом в глазах ее появлялось удовлетворение,
удовлетворение пробегало по тонким губам и исчезало. Скотт разыгрывал
заботливого, веселого хозяина, а Зельда смотрела на него, и глаза ее и рот
трогала счастливая улыбка, потому что он пил вино. Впоследствии я хорошо изучил
эту улыбку. Она означала, что Зельда знает, что Скотт опять не сможет писать.
Зельда ревновала Скотта к его работе, и по мере того, как мы
узнавали их ближе, все вставало на свое место. Скотт твердо решал не ходить на
ночные попойки, ежедневно заниматься гимнастикой и регулярно работать. Он
начинал работать и едва втягивался, как Зельда принималась жаловаться, что ей
скучно, и тащила его на очередную пьянку. Они ссорились, потом мирились, и он
ходил со мной в дальние прогулки, чтобы оправиться от алкогольного отравления,
и принимал твердое решение начать работать. И работа у него шла. А потом все
повторялось снова.
Скотт был влюблен в Зельду и очень ревновал ее. Во время
наших прогулок он снова и снова рассказывал мне, как она влюбилась в морского
летчика. Но с тех пор она ни разу не давала ему настоящего повода ревновать ее
к мужчинам. Этой весной он ревновал ее к женщинам и во время вечеринок на
Монмартре боялся мертвецки напиться и боялся, что то же произойдет с ней.
Однако мгновенное опьянение было их главным спасением. Они засыпали от дозы
спирта или шампанского, которая не оказала бы никакого действия на человека,
привыкшего пить, и засыпали, как дети. Я не раз видел, как они теряли сознание,
словно не от вина, а от наркоза, и друзья-иногда шофер такси — укладывали их в
постель; проснувшись, они чувствовали себя отлично, потому что вы пили не так
уж много, чтобы причинить вред организму. Но потом они утратили это
спасительное свойство. Теперь Зельда могла выпить больше, чем Скотт, и Скотт
боялся, что она мертвецки напьется в компании, с которой они общались той
весной, или в каком-нибудь из тех мест, какие они посещали. Ему не нравились ни
эти люди, ни эти места, но ему приходилось пить столько, что он терял контроль
над собой и терпел людей и места, где они бывали, а потом он уже пил, чтобы не
заснуть, тогда как прежде давно бы впал в бесчувственное состояние. В конце
концов он все реже и реже работал по-настоящему.
Но он все время пытался работать. Каждый день он пытался,
однако у него ничего не получалось. Он винил Париж-город, лучше которого для
писателей нет, и он верил, что есть место на земле, где ему с Зельдой удастся
начать жизнь заново. Он вспоминал Ривьеру, какой она была, пока ее не
застроили, голубые просторы ее моря, песчаные пляжи, сосновые рощи и
Эстерельские горы, уходящие в море. Он помнил Ривьеру такой, какой она была,
когда они с Зельдой впервые открыли ее.
Скотт рассказывал мне о Ривьере и говорил, что мы с женой
должны непременно поехать туда следующим летом, и как мы будем там жить, и как
он подыщет для нас недорогой пансионат, и как мы оба будем работать каждый
день, купаться, валяться на песке, загорать и выпивать только по аперитиву
перед обедом и перед ужином. Зельда будет счастлива там, сказал он. Она любит
плавать и прекрасно ныряет-ей нравится такая жизнь, и она захочет, чтобы он
работал, и все устроится. Они с Зельдой и дочкой непременно поедут туда летом.
Я пытался убедить его писать рассказы в полную силу, а не
подгонять их к шаблонам, как, по его словам, он делал.
— Вы же написали прекрасный роман, — сказал я ему, — и вы не
имеете права писать дребедень.
— Но роман не расходится, — ответил он, — и я должен писать
рассказы, такие рассказы, которые можно продать.
— Напишите самый лучший рассказ, на какой вы только
способны, и напишите его честно.
— Я так и сделаю, — сказал он.
Однако ему еще везло, что он вообще мог работать. Зельда не
поощряла тех, кто ее домогался. Но это ее развлекало, а Скотт ревновал и ходил
с ней повсюду. Это губило его работу, а она больше всего ревновала его к
работе.
Весь конец весны и начало лета Скотт пытался работать, но
ему удавалось это только урывками. Когда я виделся с ним, он всегда был весел,
иногда надрывно весел, остроумно шутил и был хорошим собеседником. Когда
наступали особенно черные дни, я выслушивал его жалобы и старался внушить ему,
что стоит только заставить себя, и он снова будет писать так, как он может
писать, и что только смерть непоправима. Он посмеивался над собой, и пока он
был способен на это, я считал, что он в безопасности. За это время он написал
один очень хороший рассказ-"Богатый мальчик", и я был убежден, что он
может писать даже лучше, как это потом и оказалось. Летом мы были в Испании, и
я начал первые наброски романа и окончил его в сентябре уже в Париже. Скотт и
Зельда жили на Антибском мысе, и осенью, когда мы встретились в Париже, я
увидел, что Скотт очень изменился. Он не бросил пить на Ривьере, и теперь был
пьян не только по вечерам, но и днем. Он уже не считался с тем, что другие
работают, и приходил к нам на улицу Нотр-Дам-де-Шан и днем и вечером, когда
бывал пьян. Он стал вести себя очень грубо с теми, кто стоял ниже его или кого
он считал ниже себя. Как-то он пришел на лесопилку с дочкой-у няни-англичанки
был выходной день, и за ребенком смотрел Скотт, — и на лестнице девочка сказала
ему, что ей нужно в уборную. Скотт стал раздевать ее тут же, и хозяин, живший
над нами, вышел и сказал:
— Мосье, туалет прямо перед вами, слева от лестницы.
— Да, и я суну тебя туда головой, если ты не уберешься
отсюда, — ответил Скотт.
