Я помню, как поскрипывал у нас под ногами снег, когда
морозным вечером мы возвращались домой, вскинув лыжи и палки на плечо, и
смотрели на огоньки городка, а потом вдруг начинали различать дома, и встречные
говорили: «Gruss Gott»[43].
В «Вайнштубе» всегда сидели крестьяне в башмаках с
шипами и в одежде, которую носят горцы, в воздухе клубился табачный дым, а
деревянные полы были исцарапаны шипами. Многие из молодых людей служили в
австрийских полках, и один, которого звали Ганс-он работал на лесопилке, — был
знаменитым охотником, и мы стали друзьями, потому что мы воевали в одних и тех
же итальянских горах. Мы пили вино и хором пели песни горцев. Я помню тропы,
уходящие вверх через сады и поля над городком, и теплые фермы с огромными
печками и штабелями дров в снегу. Женщины на кухне расчесывали шерсть и пряли
из нее серую и черную пряжу. Прялка приводилась в движение ножной педалью, и
пряжу не красили. Черная пряжа была из шерсти черные овец. Шерсть была
натуральной, ее не обезжиривали, и шапочки, свитеры и шарфы, которые вязала из
нее Хэдли, никогда не промокали в снегу. Как-то на рождество под руководством
директора школы была поставлена пьеса Ганса Сакса. Это была хорошая пьеса, и я
написал на нее рецензию в местную газету, а хозяин гостиницы перевел ее. На
другой год немецкий морской офицер в отставке, с бритой головой и весь в шрамах,
приехал, чтобы прочитать лекцию о Ютландской битве.
Он показывал диапозитивы, изображавшие передвижение обоих
флотов, рассказывал о трусости Джелико, пользовался вместо указки бильярдным
кием и иногда приходил в такую ярость, что голос у него срывался. Директор
школы боялся, что он проткнет кием экран. А потом бывший морской офицер никак
не мог успокоиться, и все в «Вайнштубе» чувствовали себя неловко. С ним пили
только прокурор и банкир, и они сидели за отдельным столиком. Герр Лент,
который был родом с Рейна, не пожелал прийти на лекцию. Там сидели супруги из
Вены, которые приехали, чтобы покататься на лыжах, но не хотели подниматься в
горы и потом уехали в Цурс, где, как я слышал, были засыпаны лавиной. Муж
сказал, что лектор-из числа тех свиней, которые уже погубили Германию и снова
погубят ее через двадцать лет. Его жена сказала ему по-французски, чтобы он
замолчал, — это маленькое местечко, и не известно, кто тебя слушает.
В тот год очень много людей погибло при снежных обвалах.
Первая значительная катастрофа произошла за горами-в Лехе, в Арльберге.
Компания немцев решила на рождественские каникулы покататься на лыжах вместе с
герром Лентом. Снег в этом году выпал поздно, а склоны были все еще нагреты
солнцем, когда начался первый большой снегопад. Снег был глубоким, пушистым и
совсем не приставал к земле. Ходить на лыжах было очень опасно, и герр Лент
телеграфировал берлинцам, чтобы они не приезжали. Но у них наступили каникулы,
и они ничего не понимали в лыжном спорте и не боялись лавин. Они приехали в
Лех, но герр Лент отказался идти с ними. Один из них назвал его трусом, и они
сказали, что пойдут кататься без него. В конце концов он повел их к самому
безопасному склону, какой только мог отыскать. Сам он спустился, а за ним
начали спускаться они, и снег на склоне разом обрушился, накрыв их, словно
приливная волна. Тринадцать человек откопали, но девять из них были мертвы.
Школа горнолыжного спорта и до этого не преуспевала, а после мы остались,
пожалуй, единственными учениками. Мы стали усердно изучать лавины и узнали, как
различать и как избегать их и как вести себя, если тебя засыплет. В тот год
почти все, что я написал, было написано в период снежных обвалов.
Самое страшное мое воспоминание об этой зиме связано с
человеком, которого откопали. Он, как нас учили, присел на корточки и согнул
руки над головой, чтобы образовалось воздушное пространство, когда на тебя
наваливается сверху снег. Это была большая лавина, и потребовалось очень много
времени, чтобы всех откопать, а этого человека нашли последним. Он умер совсем
недавно, и шея его была стерта так, что виднелись сухожилия и кости. Он все
время поворачивал голову, и шея его терлась о твердый снег. По-видимому, лавина
вместе со свежим снегом увлекла старый, плотно слежавшийся. Мы так и не могли решить,
делал ли он это нарочно или потому, что помешался. Однако местный священник все
равно отказался похоронить его в священной земле, потому что не было известно,
католик он или нет. Когда мы жили в Шрунсе, мы часто совершали длинные прогулки
вверх по долине до гостиницы, где ночевали перед восхождением к Мадленер-Хаус.
Это была очень красивая старинная гостиница, и деревянные стены комнаты, где мы
ели и пили, за долгие годы стали точно отполированные. Такими же были стол и
стулья. Мы спали, прижавшись друг к другу, в большой кровати под пуховой
периной, а окна были открыты, и звезды были такие близкие и яркие. Утром после
завтрака мы распределяли поклажу и начинали восхождение в темноте, а звезды
были такие близкие и яркие, и мы несли лыжи на плечах. Лыжи у носильщиков были
короткие, и они несли самую тяжелую поклажу. Мы соревновались между собой в
том, кто понесет самый тяжелый груз, но никто не мог тягаться с носильщиками,
коренастыми молчаливыми крестьянами, которые говорили только на монтафонском
диалекте, поднимались с неторопливым упорством вьючных лошадей, а наверху, на
выступе у покрытого снегом ледника, где стояла хижина Альпийского клуба,
сбрасывали вьюки у ее каменной стены, требовали больше денег, чем было
уговорено, и, сторговавшись, уносились на своих коротких лыжах вниз, словно
гномы.
Мы дружили с молодой немкой, которая ходила с нами на лыжах.
Она была хорошей лыжницей, небольшого роста, прекрасно сложена и брала рюкзак
такой же тяжелый, как у меня, и могла нести его дольше. — Эти носильщики всегда
поглядывают на нас так, словно прикидывают, как будут они нести вниз наши
трупы, — сказала она. — Я еще никогда не слыхала, чтобы они назначили одну
цену, а после восхождения не попросили надбавки.
