Зимой в Шрунсе я носил бороду для защиты от солнца, которое
обжигало на снегу в горах, и не затруднял себя стрижкой. Как-то поздно вечером,
спускаясь со мной по тропе лесорубов, герр Лент сказал мне, что крестьяне,
встречавшиеся мне на дорогах под Шрунсом, называли меня «Черный Христос». А те,
которые приходят в «Вайнштубе», называют меня «Черный Христос, Пьющий Кирш».
Для тех же крестьян, которые жили в дальнем верхнем конце Монтафока, где мы
нанимали носильщиков, чтобы подняться к Мадленер-Хаус, мы все были чужеземными
чертями, которые уходят в горы, когда людям не следует туда ходить. Не в нашу
пользу говорило и то, что мы начинали восхождение до рассвета, чтобы пройти
места обвалов до того, как солнце сделает их особенно опасными. Это только
доказывало, что мы хитры, как все чужеземные черти. Я помню запах соснового
леса и матрацы, набитые листьями бука, в хижинах дровосеков, и лыжные прогулки
в лесу по лисьим и заячьим следам. Помню, высоко в горах, за поясом лесов, я
шел по следу лисицы до тех пор, пока не увидел ее, и я смотрел, как она
остановилась, приподняв правую переднюю лапу, а потом замерла и прыгнула, и
помню белизну и хлопанье крыльев горной куропатки, с шумом поднявшейся из снега
и скрывшейся за скалой.
Я помню все виды снега, которые может создать ветер, и все
ловушки, которые он таит для лыжников. И метели, которые налетали, пока мы
сидели в хижине Альпийского клуба и создавали новый, неизвестный мир, в котором
нам приходилось прокладывать путь так осторожно, словно мы никогда прежде здесь
не бывали. Но мы действительно никогда прежде здесь не бывали, потому что все
вокруг становилось новым. Наконец, поближе к весне, наступало главное: спуск по
леднику, гладкий и прямой, бесконечно прямой, — лишь бы выдержали ноги, — и мы
неслись, низко пригнувшись, сомкнув лодыжки, отдавшись скорости в этом
бесконечном падении, в бесшумном шипении снежной пыли. Это было лучше любого
полета, лучше всего на свете, а необходимую закалку мы приобретали во время
долгих восхождений с тяжелыми рюкзаками. Иначе мы не могли добраться наверх:
билеты туда не продавались. Ради этого мы тренировались всю зиму, и то, чему
учила нас зима, делало достижение этой цели возможным. Когда мы проводили наш
последний год в горах, в нашу жизнь уже глубоко вошли новые люди. И все
переменилось. Зима лавин была счастливой и невинной зимой детства по сравнению
со следующей зимой, зимой кошмаров под личиной веселья, и сменившим ее
убийственным летом. Это был год, когда туда явились богачи.
У богачей всегда есть своя рыба-лоцман, которая разведывает
им путь, — иногда она плохо слышит, иногда плохо видит, но всегда вынюхивает
податливых и чересчур вежливых. Рыба-лоцман говорит так: «Ну, не знаю. Нет, не
очень. Но они оба мне очень нравятся. Они мне очень нравятся. Черт возьми. Хем,
они мне правда нравятся. Я понимаю, на что вы намекаете, но мне они правда
нравятся, и в ней есть что-то неотразимое. (Он называет ее по имени, смакуя
его.) Ну, Хем, не капризничайте и не упрямьтесь. Они мне правда нравятся.
Честное слово, оба нравятся. Он вам понравится (он называет его слащавое
прозвище), когда вы познакомитесь с ним поближе. Нет, право же, они мне оба
нравятся».
А потом появляются богачи, и все безвозвратно меняется.
Рыба-лоцман, конечно, исчезает. Этот человек всегда куда-то едет или откуда-то
возвращается и нигде не задерживается надолго. Он появляется и исчезает в
политике или в театре точно так же, как он появляется и исчезает в разных
странах и в жизни людей, пока он молод.
Его невозможно поймать, и богачи его не ловят. Его никто не
ловит, а пойманными оказываются только те, кто доверится ему, и они гибнут. Он
обладает незаменимой закалкой сукина сына и томится любовью к деньгам, которая
долго остается безответной. Затем он сам становится богачом и передвигается
вправо на ширину доллара с каждым добытым долларом. Эти богачи любили его и
доверяли ему, потому что он был застенчив, забавен, неуловим, уже подвизался в
своей области, а также потому, что он был рыбой-лоцманом с безошибочным чутьем.
Когда два человека любят друг друга, когда они счастливы и веселы и один или
оба создают что-то по-настоящему хорошее, они притягивают людей так же
неотразимо, как яркий маяк притягивает ночью перелетных птиц. Если бы эти двое
были бы так же прочны, как маяк, то разбивались бы только птицы. Те, чье
счастье и успешная работа привлекают людей, обычно неопытны и наивны. Они не
умеют противостоять напору и не умеют вовремя уйти. У них не всегда есть защита
от добрых, милых, обаятельных, благородных, чутких богачей, которые так скоро
завоевывают любовь, лишены недостатков, каждый день превращают в фиесту, а
насытившись, уходят дальше, оставляя позади мертвую пустыню, какой не оставляли
копыта коней Аттилы.
Богачи явились, приведенные рыбой-лоцманом. Еще год назад
они бы не приехали. Тогда не было уверенности. Работа шла так же хорошо, а
счастья было даже больше, но роман еще не был написан, и поэтому у них не было
уверенности. Они расходовали свое время и свое обаяние только наверняка. А как
же иначе? Пикассо был верной картой-и еще до того, как они вообще услышали, что
существует живопись. Они были заверены и в другом художнике. И еще во многих
других. И теперь у них уже появилась уверенность. Рыба-лоцман дала им знать,
что путь открыт, и сама тоже явилась, чтобы мы не встретили их, как чужих, и
чтобы я не закапризничал. Ведь рыба-лоцман была тогда нашим другом.
В те дни я верил рыбе-лоцману так же, как верил
«Исправленному изданию навигационных инструкций Гидрографического управления
для Средиземного моря» или таблицам «Навигационного альманаха Брауна».
Поддавшись обаянию этих богачей, я стал доверчивым и глупым, как пойнтер,
который готов идти за любым человеком с ружьем, или как дрессированная цирковая
свинья, которая наконец нашла кого-то, кто ее любит и ценит ради ее самой. То,
что каждый день нужно превращать в фиесту, показалось мне чудесным открытием. Я
даже прочел вслух отрывок из романа, над которым работал, а ниже этого никакой
писатель пасть не может, и для него как для писателя это опаснее, чем
непривязанным съезжать на лыжах по леднику до того, как все трещины закроет
толстый слой зимнего снега.
Когда они говорили: «Это гениально, Эрнест. Правда
гениально. Вы просто не понимаете, что это такое», — я радостно вилял хвостом и
нырял в представление о жизни как о непрерывной фиесте, рассчитывая вынести на
берег какую-нибудь прелестную палку, вместо того чтобы подумать: «Этим сукиным
детям роман нравится-что же в нем плохо?» Я так бы и подумал, если бы вел себя
как профессионал, но если бы я вел себя как профессионал, я никогда не стал бы
читать им роман.
