Одним словом, была у нее собака или нет, я принял ее
приглашение и зачастил к ней в студию, и она всегда угощала меня настоящей
водкой, то и дело наполняя мою рюмку, а я смотрел на картины, и мы
разговаривали. Картины были поразительны, а беседа очень интересна. Большей
частью говорила мисс Стайн, и она рассказывала мне о современных картинах, и о
художниках-о них больше как о людях, чем о художниках, — и о своей работе. Она
показывала мне свои объемистые рукописи, которые ее приятельница перепечатывала.
Мисс Стайн была счастлива тем, что работает каждый день, но, узнав ее ближе, я
понял, что счастлива она может быть лишь тогда, когда ее ежедневная продукция,
количество которой зависело от ее энергии, публикуется, а сама она получает
признание.
Когда я познакомился с ней, это еще не ощущалось так
остро-она только что напечатала три рассказа, понятных каждому. Один из этих
рассказов. «Меланкта», был особенно хорош, и лучшие образцы ее
экспериментального творчества издали отдельной книгой, и критики, которые
бывали у нее или хотя бы только раскланивались с ней, высоко их оценили. В ней
была какая-то особая сила, и, когда она хотела привлечь кого-то на свою
сторону, устоять было невозможно, и критики, которые были знакомы с ней и
видели ее картины, принимали на веру ее творчество, хотя и не понимали его, —
настолько они восхищались ею как человеком и были уверены в непогрешимости ее
суждений. Кроме того, она открыла много верных и ценных истин о ритме и
повторах и очень интересно говорила на эти темы. Однако она не любила править
рукописи и работать над тем, чтобы сделать их читабельными, хотя для того,
чтобы о ней говорили, ей необходимо было печататься; особенно это касалось
невероятно длинной книги, озаглавленной «Становление американцев».
Книга начиналась великолепно, далее следовали десятки
страниц, многие из которых были просто блестящи, а затем шли бесконечные
повторы, которые более добросовестный и менее ленивый писатель выбросил бы в
корзину. Я близко познакомился с этим произведением, когда уговорил-а точнее
сказать, принудил-Форда Мэдокса Форда начать печатать его в «Трансатлантик
ревью», зная, что журнал прекратит свое существование, прежде чем опубликует
его до конца. И все это время я читал журнальные гранки за мисс Стайн,
поскольку такая работа не доставляла ей удовольствия.
В тот морозный день, когда я прошел мимо комнатки консьержки
и через холодный двор попал в теплую студию, до всего этого было еще далеко. В
тот день мисс Стайн просвещала меня по вопросам пола. К этому времени мы очень
полюбили друг друга, и я уже знал, что, если я чего-нибудь не понимаю, это еще
не значит, что это плохо. Мисс Стайн считала, что я совершенно не разбираюсь в
вопросах пола; и я должен признаться, что питал определенное предубеждение
против гомосексуализма, поскольку мне были известны лишь его наиболее
примитивные аспекты. Я знал, почему молодые парни носили ножи, а иногда и
пускали их в ход в компании бродяг в те дни, когда слово «волк» еще не означало
мужчину, помешанного на женшинах. Я знал много inaccrochable слов и выражений,
которые слышал в те годы, когда жил в Канзас-Сити, а также нравы, царившие в
различных районах этого города, в Чикаго и на озерных судах. В ответ на вопросы
мисс Стайн я попытался объяснить, что подросток, живущий среди мужчин, всегда
должен быть готов, в случае необходимости, убить человека и быть уверенным, что
сумеет это сделать, если он хочет, чтобы к нему не приставали. Это было
accrochable. А если в тебе есть эта уверенность, другие сразу это чувствуют и
оставляют тебя в покое; и ни при каких обстоятельствах нельзя допускать, чтобы
тебя силой или хитростью загнали в ловушку. Я мог бы выразить свою мысль более
убедительно с помощью одной inaccrochable фразы, которую употребляют «волки» на
озерных судах. Но в разговоре с мисс Стайн я всегда выбирал выражения, даже
когда одно слово могло бы точнее объяснить или выразить смысл какого-нибудь
поступка. — Все это так, Хемингуэй, — заявила она. — Но вы жили в среде людей
преступных и извращенных.
Я не стал оспаривать этого, хотя подумал, что жил я в
настоящем мире, и были там разные люди, и я стараются понять их, хотя некоторые
из них мне не нравились, а иных я ненавижу до сих пор.
— А знаете, когда я лежал в госпитале в Италии, меня
навестил старик с прекрасными манерами и громким именем. Он пришел ко мне с
бутылкой не то марсалы, не то кампари и вел себя безукоризненно, а затем в один
прекрасный день я вынужден был попросить сестру больше никогда не пускать этого
человека в мою палату. Что вы на это скажете? — спросил я. — Это больные люди,
не властные над своими поступками, и вы должны их жалеть.
— Значит, я должен жалеть и такого-то? — спросил я и назвал
его имя.
Но он так любит называть его сам, что незачем это делать за
него еще раз.
— Нет. Он порочный человек. Он развратник и по-настоящему
порочен.
— Но он считается хорошим писателем.
— Он плохой писатель, — сказала она. — Он просто позер и
развращает потому, что ему нравится разврат, а кроме того, он прививает людям и
другие пороки. Наркоманию, например.
— Ну, а тот человек из Милана, которого я должен жалеть,
разве не пытался развратить меня?
— Не говорите глупостей. Как он мог развратить вас? Разве
можно развратить бутылкой марсалы того, кто, как вы, пьет чистый спирт? Что
взять с несчастного старика, который не отвечает за свои поступки? Это больной
человек, не владеющий собой, и вы должны пожалеть его. — Я пожалел его тогда, —
сказал я. — Но был очень разочарован, ведь у него были такие хорошие манеры.
Я выпил еще глоток водки, и пожалел старика, и посмотрел на
обнаженную девушку Пикассо с корзиной цветов. Не я начал этот разговор, и
теперь подумал, что он становится опасным. В наших беседах с мисс Стайн почти
никогда не было пауз, но сейчас мы молчали, я чувствовал, что она что-то хочет
сказать мне, и наполнил рюмку.
— Вы, в сущности, ничего не смыслите в этом, Хемингуэй, —
сказала она. — Вы встречали либо преступников, либо больных, либо порочных
людей. Но главное в том, что мужская однополая любовь отвратительна и мерзка и
люди делаются противны самим себе. Они пьют и употребляют наркотики, чтобы
забыться, но все равно им противно то, что они делают, они часто меняют
партнеров и не могут быть по-настоящему счастливы. — Понимаю.
— У женщин совсем по-другому. Они не делают ничего
противного, ничего вызывающего отвращение, и потом им очень хорошо и они могут
быть по-настоящему счастливы вдвоем.
— Понимаю, — сказал я. — А что вы скажете о такой-то? — Она
развратница, — сказала мисс Стайн. — Она просто развратница, и ей всегда нужно
что-нибудь новое. Она развращает людей. — Понимаю.
— Надеюсь, что теперь понимаете.
