– Я себя чувствую как нельзя лучше. И плевать я на все
хотел.
– Вот то-то и есть. Ты не желаешь сходить с мостика.
Желаешь стоять все вахты подряд у штурвала. И плевать на все хотел.
– Ладно, – сказал Томас Хадсон. – Картина
ясная. Но пока что здесь все-таки командую я.
– Я это не в каком-нибудь дурном смысле, честное слово.
– Правильно. Забудь, – сказал Томас Хадсон. –
Стану отдыхать. Как прочесывать заросли на острове, знаешь?
– Да уж, надо думать, знаю.
– Вот и займись Мегано.
– Точно. Вилли и Ара уже уехали. А мы, вторая партия,
только ждем, когда Антонио пригонит назад шлюпку.
– Как там у Питерса?
– Полдня возился с этой большой рацией. Думает, что
теперь как будто наладил.
– Это бы здорово. Если я засну, разбуди меня, как
только вернетесь.
– Хорошо, Том. – Генри нагнулся и взял то, что ему
подали снизу. Это был высокий стакан с ржавого цвета жидкостью и кусочками
льда, обернутый сложенным вдвое бумажным полотенцем и перетянутый
резинкой. – Двойной «Томини», – сказал Генри. – Выпей, потом
почитай и спи. Стакан можешь поставить вон в одну из ячеек для гранат.
Томас Хадсон отхлебнул из стакана.
– Приятно, – сказал он.
– Тебе всегда нравилось. Все будет хорошо, Том.
– Да уж все, что мы сейчас можем сделать, надо делать
как следует.
– Главное – отдохни хорошенько.
– Постараюсь.
Генри сошел вниз, и Томас Хадсон услышал приближающийся стук
шлюпочного мотора. Стук затих, послышались голоса, потом снова стук, но уже
удаляющийся, Томас Хадсон немного подождал, прислушиваясь. Потом взял стакан и
высоко через борт выплеснул его содержимое, а ветер подхватил это и отнес к
корме. Томас Хадсон сунул стакан в подходящую по размеру ячейку в тройном
стеллаже и ничком растянулся на надувном матраце, обняв его обеими руками.
В этих пальмовых шалашах у них, наверно, были раненые. А
может быть, они просто хотели спрятать побольше народу. Но навряд ли. Будь их
много, они бы заявились сюда в первую же ночь. Надо было мне самому поехать на
берег. Впредь так и буду делать. Хотя Ара и Генри молодцы первый сорт и Вилли
тоже молодец. И я должен быть молодцом. Да уж постарайся сегодня вечером,
сказал он себе. И устрой им травлю, настоящую и без пощады, не делай ошибок и
смотри, чтобы как-нибудь их не прозевать.
Глава 8
Он почувствовал, что его трогают за плечо. Это был Ара, и он
сказал:
– Том, одного мы достали, Вилли и я.
Томас Хадсон сбежал вниз, и Ара за ним.
Немец лежал на корме, закутанный в одеяло. Под головой у
него были две подушки. Питерс сидел рядом на палубе, держа в руках стакан с
водой.
– Посмотрите, что у нас тут есть, – сказал он.
Немец был очень худ, подбородок и впалые щеки уже обросли
белокурой бородкой. Волосы у него были длинные и спутанные, и в последнем
дневном свете, какой бывает, когда солнце почти уже зашло, он был похож на
святого.
– Он не может говорить, – сказал Ара. – Мы с
Вилли уже пробовали. И между прочим, держись так, чтоб ветер не дул от него к
тебе.
– Да, я еще с трапа учуял, – сказал Томас
Хадсон. – Спроси, не нужно ли ему чего-нибудь, – обратился он к
Питерсу.
Радист заговорил с пленным по-немецки, и тот повел глазами
на Томаса Хадсона, но ничего не сказал и не повернул головы. Томас Хадсон
услышал стук мотора и, оглянувшись на бухту, увидел шлюпку, выплывавшую из
огней заката. Она была так нагружена, что сидела в воде выше ватерлинии. Он
снова поглядел на немца.
– Спроси, сколько их там. Скажи: нам надо знать. Скажи:
это очень важно.
Питерс снова заговорил с немцем – мягко и, как показалось
Томасу Хадсону, даже ласково.
Немец с трудом выговорил три слова.
– Он говорит, что ничто не важно, – сказал Питерс.
– Скажи: он ошибается. Мне необходимо знать. И спроси,
не сделать ли ему укол морфия.
Немец дружелюбно посмотрел на Томаса Хадсона и произнес три
слова.
– Он говорит, теперь ему уже не больно, – сказал
Питерс. Он быстро заговорил по-немецки, и опять Томас Хадсон уловил в его речи
ласковую интонацию, но, может быть, такая интонация была присуща самому языку.
– Уймись-ка, Питерс, – сказал Томас Хадсон. –
Переводи только то, что я говорю, и переводи точно, слышишь?
– Да, сэр, – сказал Питерс.
– Скажи ему, что я могу заставить его говорить.
Питерс что-то сказал немцу, и тот обратил глаза к Томасу
Хадсону. Это были старческие глаза, вставленные в лицо молодого человека,
только постаревшее, как стареет топляк, и почти такое же серое.
– Nein, – медленно выговорил немец.
– Он говорит – нет, – перевел Питерс.
– Это я и сам понял, – сказал Томас Хадсон. –
Вилли, пойди принеси ему теплого супа и коньяку немного захвати. Питерс, спроси
его, если я не буду требовать, чтобы он говорил, так, может, он все-таки не
откажется от морфия? Скажи, у нас его много.
Питерс перевел, и немец посмотрел на Томаса Хадсона и
улыбнулся скупой северной улыбкой.
Он что-то почти неслышно сказал Питерсу.
– Он говорит спасибо, но ему уже не нужно, а морфий
лучше поберечь.
Тут он еще что-то тихо сказал Питерсу, и тот перевел:
– Он говорит, вот на прошлой неделе морфий был бы ему
очень кстати.
– Скажи ему, что я уважаю его за его мужество, –
сказал Томас Хадсон.
Антонио уже подходил на шлюпке вместе с Генри и остальными,
ездившими на Мегано.
– Потише поднимайтесь на борт, – сказал им Томас
Хадсон. – И держитесь подальше от кормы. Там у нас фриц умирает, и я хочу,
чтобы он умер спокойно. Что вы обнаружили?
– Ничего, – сказал Генри. – Ровнехонько
ничего.
– Питерс, – сказал Томас Хадсон. – Говори с
ним, сколько хочешь. Может, что-нибудь выудишь. Мы с Вилли и Арой пойдем
выпьем.
Внизу он сказал:
– Ну как у тебя с супом, Вилли?
