– A sus ordenes
[118], – сказал Ара.
– Жаль, не могу приказать что-нибудь поумнее, –
сказал Томас Хадсон.
Подошла шлюпка с Антонио и Джорджем. Антонио сразу же поднялся
на мостик, предоставив Джорджу с помощью Генри втаскивать на борт шлюпку и
мотор.
– Ну что? – спросил Томас Хадсон.
– Они, очевидно, прошли мимо ночью, еще до того, как
совсем заштилело, – сказал Антонио. – Если бы они свернули в протоку,
их бы заметили с маяка. Старик лодочник, который ездит проверять вентери,
никакой шхуны не видел. Он болтун страшный и, уж наверно, не умолчал бы, если
бы видел, – так мне сказал смотритель маяка. Если хочешь, мы можем
вернуться и сами поговорить со стариком.
– Не нужно. Наверно, они сейчас в Пуэрто-Коко или в
Гильермо.
– Да, при таком дохлом ветерке они едва ли успели зайти
куда-нибудь дальше.
– Ты точно уверен, что они не могли пройти ночью через
эту протоку?
– Самый лучший на свете лоцман не провел бы их тут.
– Значит, надо искать их у Коко с подветренной стороны
или ближе к Гильермо. Будем сниматься с якоря и в путь.
Место здесь было гиблое, и он с осторожностью обходил все,
что видел, держась саженей на сто от береговых извилин. Берег был низкий,
скалистый, кругом множество рифов и больших отмелей, сейчас обнаженных отливом.
Вахту несли по четверо, и слева от Томаса Хадсона стоял Хиль. Томас Хадсон все
время смотрел на берег, видел пятна мангровых зарослей вдалеке и думал: занес
же нас черт сюда в такую погоду. Высоко в небе уже собирались тучи, и шквал,
пожалуй, мог налететь раньше, чем он ожидал. За Пуэрто-Коко есть три местечка,
где непременно нужно пошарить, думал он. Придется немножко пришпорить свою
лошадку, чтобы быстрей домчала туда.
– Генри, – сказал он, – пожалуйста, стань к
штурвалу и держи двести восемьдесят пять оборотов. Я хочу пойти взглянуть, как
там Вилли. Если увидишь что-нибудь, мне просигналь. А ты, Хиль, перейди на его
место к правому борту. Со стороны берега наблюдение можно снять. Там всюду слишком
мелко, чтобы могла укрыться шхуна.
– Я бы все-таки последил за этой стороной, Том, если не
возражаешь, – сказал Хиль. – Есть тут один кривой проливчик, который
выходит почти к самой бухте, и проводник мог отвести их туда и спрятать в
мангровых зарослях.
– Ладно, – сказал Томас Хадсон. – Я тогда
пошлю наверх Антонио.
– В большой бинокль я разгляжу мачту даже среди
зарослей.
– Черта с два ты ее разглядишь. А впрочем, может быть.
– Мне бы очень хотелось, Том. Если не возражаешь.
– Я ведь уже согласился.
– Извини, Том. Но понимаешь, мне кажется, если у них
есть проводник, он мог их туда завести. Мы сами как-то заходили туда.
– И потом должны были тем же путем выбираться обратно.
– Все так. Но представь себе, вдруг им пришлось
второпях искать укрытия из-за штиля. А мы пройдем дальше и минуем их.
– Это, конечно, нежелательно. Только вряд ли тебе
удастся разглядеть мачту с такого расстояния. И потом, они бы тогда
замаскировали ее, чтобы она не видна была с воздуха.
– Все так, – чисто по-испански упорствовал
Хиль. – Но у меня очень зоркие глаза, и этот бинокль с двенадцатикратным
увеличением, и при такой тихой погоде вообще хорошая видимость, и…
– Да я ведь сказал тебе: ладно.
– Все так. Но надо же мне было объяснить.
– Ты и объяснил, – сказал Томас Хадсон. – И
если ты действительно вдруг обнаружишь мачту, можешь увешать ее земляными
орехами и засунуть мне в зад.
Хиль немножко обиделся, но потом решил, что это очень
остроумная шутка, особенно насчет земляных орехов, и, приставив бинокль к
глазам, стал так усиленно вглядываться в мангровые заросли, что глаза у него
чуть не вылезли из орбит.
А Томас Хадсон внизу разговаривал с Вилли, все время
поглядывая на море и на берег. Его всегда поражало, насколько меньше видишь,
когда спустишься с мостика, и, если внизу все было в порядке, он считал, что
глупо ему покидать свой пост. Он всегда старался быть в контакте со своими
людьми настолько, насколько это необходимо, и по возможности избегал бессмыслицы
формального надзора. Но он все больше и больше власти передавал Антонио,
сознавая его превосходство как моряка, и Аре, сознавая его превосходство
вообще. Оба они превосходят меня во многом, думал он, и все же командовать
должен я, используя их способности, их опыт и их личные качества.
– Вилли, – сказал он. – Ну как ты тут?
– Я жалею, что по-дурацки вел себя, Том. Но мне,
правда, что-то совсем нехорошо.
– Ты же знаешь, какие правила есть для тех, кто
пьет, – сказал Томас Хадсон. – Нет никаких правил. И я, черт побери,
не хочу пускать в ход разные там словечки вроде чести и достоинства.
– И не надо, – сказал Вилли, – Ты же знаешь,
что я не пьяница.
– Пьяниц мы на борт не берем.
– Если не считать Питерса.
– Мы его не брали. Его дали нам. У него свои трудности.
– Бутылка – вот его главная трудность, – сказал
Вилли. – И мы не успеем оглянуться, как его хреновые трудности станут
нашими трудностями.
– Ладно, черт с ним, – сказал Томас Хадсон. –
Что-нибудь еще тебя точит?
– Да вообще.
– Что вообще?
– А то, что я наполовину псих и ты наполовину псих, а
вся команда у нас – наполовину святые, а наполовину оголтелые.
– Не такая уж это плохая комбинация – святого с
оголтелым.
– Верно. Даже замечательная. Но я привык, чтоб все уж
как-то было в большем порядке.
– Слушай, Вилли, ничего с тобой серьезного нет. Просто
от солнца у тебя сделалось нехорошо в голове. И помоему, пить тебе сейчас не
стоит.
– По-моему, тоже, – сказал Вилли. – Я вовсе
не строю из себя какого-то ядреного хлюпика, Том. Но скажи, ты когда-нибудь сходил
с ума по-настоящему?
– Нет. Мне это ни разу не удалось.
– Паршивое это дело, – сказал Вилли, – И
сколько бы оно ни длилось, это всегда слишком долго. А пить я брошу.
– Не надо. Пей, только в меру, как ты всегда пил.
