Спасибо Питерсу, подумал он. Потом ему вспомнилось еще одно
лето на острове. Том в тот год проходил в школе ледниковый период и очень
боялся, что он наступит опять.
«Папа, – говорил он. – Это единственное, что меня
тревожит».
«Здесь нам это не грозит», – сказал ему Томас Хадсон.
«Да, я знаю. Но что будет с теми, кто живет в Висконсине,
Мичигане, Миннесоте? И даже в Иллинойсе и в Индиане».
«Едва ли стоит об этом беспокоиться, – сказал Томас
Хадсон. – Если даже случится такое, процесс будет невероятно медленный».
«Да, я знаю, – сказал Том-младший. – Но это
единственное, что меня тревожит по-настоящему. Да еще, пожалуй, то, что
вымирает порода странствующих голубей».
Уж этот мне Том, подумал он и, отставив недопитый стакан,
принялся разглядывать в бинокль бухту. Но нигде не заметно было ничего похожего
на парус, и он снова опустил бинокль.
Все-таки лучше всего им жилось на острове и еще на западном
ранчо, думал он. И конечно, в Европе, но об этом думать нельзя, потому что
тогда я начну думать о ней и все станет еще хуже. Интересно, где она теперь.
Спит с каким-нибудь генералом, наверно. Что ж, дай бог, чтобы ей попался
хороший генерал.
Она была очень красива, когда я ее встретил в Гаване. Я бы
мог думать о ней всю ночь. Но не буду. Довольно и того, что я разрешил себе
думать о Томе. А все потому, что выпил. Но я рад, что выпил. Иногда наступает
время нарушить все свои правила. Ну, может быть, не все. Я еще немножко подумаю
о нем, а потом займусь разработкой плана на сегодня – что мы будем делать после
того, как вернутся Вилли и Ара. Они здорово спелись, эти двое. Вилли научился
испанскому на Филиппинах, и говорит он чудовищно, но они отлично друг друга
понимают. Отчасти благодаря тому, что Ара – баск и его испанский язык тоже
плохой. Черт, не хотел бы я оказаться на этой посудине после того, как Вилли и
Ара оснастят ее по-своему.
Ладно, допивай что осталось и думай о чем-нибудь приятном.
Тома больше нет, и это дает тебе право думать о нем. Все равно, превозмочь это
в себе невозможно. Но справляться с этим ты уже научился. Так вспоминай
что-нибудь хорошее и приятное. У тебя немало такого было в жизни.
Когда же тебе жилось лучше всего? – спросил он себя. Да
все время, в сущности, пока жизнь была проста и деньги еще не водились в
ненужном избытке, и ты был способен охотно работать и охотно есть. От
велосипеда радости было больше, чем от автомобиля. С него лучше можно было все
разглядеть, и он помогал держать себя в форме, и после прогулки по Булонскому
лесу хорошо было свободным ходом катить по Елисейским полям до самого
Рон-Пуана, а там, оглянувшись, увидеть два непрерывных потока машин и экипажей
и серую громаду арки в наступающих сумерках. Сейчас на Елисейских полях цветут каштаны.
Деревья кажутся черными в сумерках, и на них торчат белые восковые цветы. Как
тогда, когда ты спешивался, бывало, у Рон-Пуана и вел свой велосипед к площади
Согласия по усыпанной гравием пешеходной дорожке, чтоб спокойно полюбоваться
каштанами и почувствовать их сень над собой, и, ведя велосипед по дорожке,
ощущал каждый камешек сквозь тонкую подошву спортивных туфель. Эти туфли он
приобрел по случаю у знакомого официанта из кафе «Селект», бывшего олимпийского
чемпиона, а деньги на покупку заработал, написав портрет хозяина кафе – так,
как тому хотелось.
«Немножко в манере Мане, мосье Хадсон, если вы сможете».
Портрет вышел не настолько в манере Мане, чтобы Мане под ним
подписался, но в нем было больше от Мане, чем от Хадсона, а больше всего было в
нем от хозяина кафе. Денег, которые Томас Хадсон за него получил, хватило на
покупку спортивных туфель, а кроме того, хозяин долгое время не брал с него за
выпитое. Потом однажды, когда Томас Хадсон для приличия предложил уплатить,
отказа не последовало, и он понял, что расчет с ним окончен.
В «Клозери де Лила» у них тоже был знакомый официант,
который их любил и всегда наливал им двойную порцию спрошенного, так что,
добавляя воды, они могли обойтись одной порцией в вечер. Поэтому они из
«Селекта» перешли туда. Уложив Тома спать, они шли в это старое кафе и весь
вечер сидели там вдвоем, счастливые тем, что они вместе. А потом гуляли по
темным улочкам холма св. Женевьевы, где тогда еще не были снесены старые дома,
каждый раз выбирая другой путь домой. Ложась спать, они слышали ровное дыхание
спящего Тома и мурлыканье большого кота, который спал вместе с ним.
Томас Хадсон вспоминал возмущение знакомых: как это можно,
чтоб кот спал в постели ребенка, и как можно оставлять ребенка по вечерам
одного. Но Том всегда спал хорошо, а если бы и проснулся, он был не один, а с
котом, своим лучшим другом. Кот никогда бы не подпустил к постельке чужого, и
они с Томом нежно любили друг друга.
А теперь Том… к черту, к черту, сказал он себе. То, что
случилось, случается со всеми. Пора бы уже тебе уразуметь это. Но это
единственное, что по-настоящему непоправимо.
Почему ты так уверен в этом? – спросил он себя. Человек
уезжает, и это может оказаться непоправимым. Хлопает дверью, и это тоже бывает
непоправимо. Любое предательство непоправимо. Подлость непоправима. Вероломство
непоправимо. Нет, это все пустой разговор. По-настоящему непоправима только
смерть. Как долго не возвращаются Вилли и Ара. Они там, наверно, оборудуют
настоящую комнату ужасов. Я никогда не любил убивать, ни при каких
обстоятельствах. А Вилли это словно бы по душе. Странный человек Вилли, хотя, в
сущности, очень хороший. Просто, если уж он взялся за что-то, так не
успокоится, пока не сделает все в лучшем виде.
Вдалеке показалась шлюпка. Он услышал стрекот мотора и
следил за тем, как она подходила, вырастая и все четче рисуясь на воде, пока
наконец не пришвартовалась к борту.
Вилли поднялся на мостик. Вид у него был совсем страшный,
поврежденный глаз весь затянуло белой пленкой. Он вытянулся во фронт, лихо
откозырял и сказал:
– Разрешите обратиться, сэр.
– Ты что, пьян?
– Нет, Томми. Просто доволен.
– Я же вижу, что ты выпил.
– Выпил, не спорю. Мы с собой взяли немного рому, чтобы
веселей было обрабатывать эту падаль. А когда мы прикончили бутылку, Ара
помочился в нее, а потом начинил ее взрывчаткой. Так что теперь она взрывчата
вдвойне.
– Вы как следует заминировали все?
– Даже мальчик-с-пальчик не сможет ступить там шагу,
чтобы сию же минуту не взлететь на воздух. Даже таракан не проползет. Ара все
боялся, как бы мухи, которые ползают по трупу, не устроили взрыва раньше
времени. Работа выполнена на совесть, аккуратно и красиво.
– Что делает Ара?
– Разбирает и чистит что под руку попадется, в приливе
энтузиазма.
– Много вы с ним выпили рому?
