Так и надо сделать, подумал он. Пойдем прямо в Сентраль или
в тот поселок, что рядом, может быть, там найдется врач. Хотя сезон уже
кончился. Но ведь можно доставить на самолете хорошего хирурга. Люди там живут
славные. Попасть в руки к плохому хирургу – это хуже, чем вовсе остаться без
врача, так уж лучше я полежу спокойно, пока не прилетит хороший. Надо бы и
внутрь принять стрептоцид. Но ведь воды-то мне пить нельзя. Ладно, друг, не
расстраивайся, сказал он себе. Ты ведь шел к этому всю свою жизнь. Эх, не
подстрели Ара этого фрица, хоть бы что-нибудь хорошее вышло из всех наших
трудов. Хорошее – это, пожалуй, не то слово. Полезное – вот что нужно было
сказать. Счастье еще, что они были вооружены хуже нас. Наверно, они убрали все
вехи в протоке, оставили только одну, чтобы мы свернули туда, куда им нужно
было. Но, может быть, если бы мы и взяли пленного, он бы оказался олухом и
ничего бы но знал. А все-таки была бы хоть какая-то польза. Теперь уже от нас никакой
пользы не жди. Как это никакой? А шхуну разминировать надо?
Думай про «после войны», когда ты снова будешь писать
картины. Столько еще можно написать хороших картин, и, если работать в полную
силу и ни на что другое не отвлекаться, это и есть то, что по-настоящему нужно.
Моря никому не написать лучше тебя, если только ты возьмешься как следует и
выбросишь из головы все другое. И не отступай, пиши именно так, как считаешь
верным. Только нужно сейчас крепко держаться за жизнь, иначе эти картины не будут
написаны. Жизнь человека немного стоит в сравнении с его делом. Но чтобы делать
дело, нужно жить. Так держись крепче. Пришло время показать, на какое ты
способен усилие. Вот и покажи, ни на что не надеясь, покажи. У тебя всегда
хорошо свертывалась кровь, и ты можешь это усилие осуществить. Мы не
люмпен-пролетарии какие-нибудь. Мы – самый цвет, и то, что мы делаем, мы делаем
не за плату.
– Смочить тебе губы, Том? – снова спросил его
Хиль.
Томас Хадсон покачал головой.
Три дерьмовые пули, думал он, и столько хороших картин к
такой-то матери без всякого смысла. Надо же было этим несчастным идиотам
устроить бойню на острове. Если б не это, они спокойно сдались бы в плен и
ничего бы не случилось. Любопытно, а кто был тот, что уже шел сдаваться, когда
Ара в него выстрелил? Верно, из той же породы, что и тот, которого они сами
убили на острове. Откуда в них этот остервенелый фанатизм? Мы преследовали их
здесь, и мы будем драться с ними и дальше. Но фанатиками мы не были никогда.
Он услышал мотор возвращавшейся шлюпки. Лежа, он не мог
видеть, как она подходила, увидел только Вилли и Ару, когда они поднялись на
мостик. Они были все исцарапаны – видно, продирались сквозь кусты, – а у
Ары тек с лица пот.
– Я очень виноват, Том, – начал Ара.
– Брось, – сказал Томас Хадсон.
– Ладно, вот снимемся к чертям со стоянки, тогда
поговорим, – сказал Вилли. – Ара, топай вниз выбирать якорь и пришли
сюда Антонио, пусть становится к штурвалу.
– На Сентраль пойдем. Так будет скорее.
– Толково, – сказал Вилли. – Ты молчи, Том, я
сам все скажу. – Он осекся, глянув на Томаса Хадсона, потом легонько
положил ему руку на лоб, а другую руку сунул под одеяло и уверенным, но
осторожным движением нащупал пульс.
– Не смей умирать, сукин сын, слышишь, – сказал
он. – Лежи тихонько, и все будет хорошо.
– Слушаюсь, – сказал Томас Хадсон.
– При первой стычке их полегло трое, – стал
рассказывать Вилли. Он сидел на мостике слева от Томаса Хадсона, и тот
чувствовал шедший от него кислый запах пота, и поврежденный глаз его был налит
кровью, а швы от пластической операции на лице побелели. Томас Хадсон лежал не
шевелясь и слушал его. – У них только и было что два миномета, но они
занимали хорошую позицию. Первый огнетушитель Хиля угодил в цель, а Генри своими
пятидесятимиллиметровками вовсе раздолбал их к матери. Антонио тоже попал куда
следует. А здорово Генри палит из этих пятидесятимиллиметровок.
– Он это всегда умел.
– А сейчас тем более. В общем мы с Арой все там
разминировали. Перерезали все провода, но взрывчатку оставили. Теперь там
полный порядок, а местонахождение тех, что мы здесь уложили, я точно помечу на
карте.
Якорь был уже поднят, и моторы работали.
– Не слишком успешно мы справились в этот раз, –
сказал Томас Хадсон.
– Они нас перехитрили. Но перевес в огневой мощи был на
нашей стороне. Ты уж не говори ничего Аре насчет пленного. Он себя и так совсем
загрыз. Я, говорит, и подумать не успел, а уже выстрелил.
Набирая скорость, судно шло к синим холмам впереди.
– Томми, – сказал Вилли. – Я же тебя люблю,
сукин ты сын, не смей умирать.
Томас Хадсон взглянул на него, не поворачивая головы.
– Ты пойми это, постарайся понять.
Томас Хадсон глядел на него. Все теперь отодвинулось
куда-то, и не нужно было ни о чем размышлять и беспокоиться. Он чувствовал, как
судно набирает скорость, чувствовал прижатыми к полу лопатками милый знакомый
перестук моторов. Он посмотрел в небо, которое всегда так любил, посмотрел на
лагуну, которую он уже никогда не напишет, потом слегка изменил положение,
чтобы меньше ощущать боль. Моторы теперь работали тысячи на три оборотов, не
меньше, и, пробив палубу, грохотали у него внутри.
– Я, кажется, понимаю, Вилли, – сказал он.
– Черта с два, – сказал Вилли. – Не умеешь ты
понимать тех, кто по-настоящему тебя любит.
