Роджер снова оттолкнул его прочь. Он стоял, не сводя с
Роджера глаз. Как только Роджер разжимал свою хватку, которая делала этого
человека совершенно беспомощным, страх его немного ослабевал и возвращалась
подлость. Он стоял перепуганный, избитый – лицо изуродовано, губы в крови, а
ухо – как перезрелая фига, потому что мелкие кровоизлияния в нем слились под
кожей в большую гематому. И пока он стоял так, не чувствуя на себе рук Роджера,
страх его ослабевал, а вместо страха накипала неистребимая подлость.
– Ну, что скажете? – спросил Роджер.
– Паскуда, – сказал он. И, сказав, прижал
подбородок к груди, поднял стиснутые кулаки и стал боком к Роджеру, похожий на
мальчишку, чье упрямство трудно переломить.
– Ну держись! – крикнул Руперт. – Ну, теперь
будет по всем правилам.
Но то, что за этим последовало, не было ни особенно
эффектным, ни особенно поучительным. Роджер быстро шагнул к своему противнику,
поднял левое плечо и, замахнувшись правым кулаком снизу, ударил его справа по
голове. Яхтсмен упал на четвереньки и уткнулся в настил лбом. Постоял так с
минуту, упираясь лбом в доски настила, и потом мягко повалился на бок. Роджер
посмотрел на него, подошел к краю причала и спрыгнул на катер.
Матросы понесли хозяина домой. Они не вмешивались в то, что
происходило на причале, просто подошли туда, где он лежал на боку, подняли и
понесли провисавшее у них на руках тело. Кто-то из негров помог им спустить его
с причала и внести в каюту. Тело внесли, и дверь за ним затворилась.
– Надо бы вызвать врача, – сказал Томас Хадсон.
– Он не очень сильно стукнулся, когда рухнул, –
сказал Роджер. – Я беспокоился за причал.
– Последний удар по уху не пойдет ему на пользу, –
сказал Джонни Гуднер.
– Физиономию вы ему загубили, – сказал
Фрэнк. – А уж ухо! Первый раз вижу, чтобы ухо так разнесло. Сначала оно
было как виноградная гроздь, а потом стало как апельсин.
– Голые руки – вещь опасная, – сказал
Роджер. – Люди понятия не имеют, что ими можно натворить. В глаза бы мне
не видать этого типа.
– Теперь, если встретитесь с ним, сразу его узнаете.
– Надеюсь, он очухается, – сказал Роджер.
– Драку вы провели просто блистательно, мистер
Роджер, – сказал Фред.
– Ну ее к черту, эту драку, – сказал
Роджер. – И кому она была нужна?
– Он сам во всем виноват, – сказал Фред.
– Бросьте огорчаться, – сказал Роджеру
Фрэнк. – Я этих битых много перевидал. Ничего ему не сделается.
Негры расходились с причала, толкуя между собой о драке. Их
смутил вид этого белого человека, когда его уносили на яхту, и вся их бравада
насчет поджога комиссарского дома понемногу испарилась.
– Всего вам хорошего, капитан Фрэнк, – сказал
Руперт.
– Уходишь, Руперт? – спросил его Фрэнк.
– Да, мы хотим заглянуть к мистеру Бобби, посмотрим,
что там делается.
– Всего хорошего, Руперт, – сказал Роджер. –
До завтра.
Роджер сидел мрачный, левая рука у него распухла и стала
величиной с грейпфрут. Правую тоже разнесло, но не так сильно. Больше ничто не
говорило о том, что он участвовал в драке, разве только оторванный ворот
свитера, болтавшийся на груди. Один удар пришелся ему по голове, и на лбу
вскочила небольшая шишка. Джон смазал ему ободранные, кровоточащие костяшки
пальцев меркурохромом. Роджер даже не посмотрел на свои руки.
– Пошли к Бобби, поглядим, может, там идет
веселье, – сказал Фрэнк.
– Вы не огорчайтесь, Родж, – сказал Фред Уилсон и
взобрался на причал. – Только сосунки огорчаются.
Они зашагали по причалу – один с гитарой, другой с банджо –
и пошли прямо на огни и пение, доносившееся из открытых дверей «Понсе-де-Леон».
– Славный малый Фредди, – сказал Джонни Томасу
Хадсону.
– Он всегда был славным малым, – сказал Томас
Хадсон. – Но в паре с Фрэнком ему быть вредно.
Роджер молчал, и Томасу Хадсону было неспокойно за него – за
него и за многое другое.
– Может, пора домой? – сказал ему Томас Хадсон.
– У меня все еще кошки на сердце скребут из-за этого
типа, – сказал Роджер.
Он сидел спиной к корме и правой рукой держал левую.
– Пусть больше не скребут, – вполголоса сказал
Джон. – Он уже на ногах.
– Да-а?
– Вон вышел, да еще с ружьем.
– Ой, худо мне будет! – сказал Роджер. Но голос у
него был веселый. Он сидел спиной к корме и даже не оглянулся.
Яхтсмен вышел на корму, на сей раз в пижамных штанах и в
куртке, но прежде всего бросалось в глаза ружье. Уже после ружья Томас Хадсон
перевел взгляд на лицо, а лицо было страшное. Кто-то обработал его, на щеках
были полоски пластыря, марли и мазки меркурохрома. Только с ухом ничего не
сделали. От боли до него, наверно, и дотронуться нельзя, подумал Томас Хадсон,
и оно торчит жесткое, раздутое и выделяется теперь больше всего. Они молчали, и
он тоже молчал, повернув к ним свою изуродованную физиономию и сжимая в руках
ружье. Глаза у него так затекли, что он, должно быть, почти ничего не видел.
Все молчали.
Роджер медленно повернул голову, увидел его и бросил через
плечо:
– Идите поставьте ружье на место и ложитесь спать.
Он все стоял с ружьем в руках. Его распухшие губы
шевельнулись, но он не мог выговорить ни слова.
– Выстрелить человеку в спину – на это подлости у вас
хватит, только кишка тонка, – спокойно бросил через плечо Роджер. –
Идите поставьте ружье на место и ложитесь спать.
Роджер сидел все так же спиной к нему. И вдруг он решился на
выходку, которая Томасу Хадсону показалась отчаянной.
– Вам не кажется, что этот тип напоминает леди Макбет,
когда она выходит из своей опочивальни в ночной сорочке? – сказал он, обращаясь
к остальным, кто был с ним на корме.
Томас Хадсон замер в ожидании. Но ничего не случилось, и,
постояв еще немного, яхтсмен повернулся и ушел в каюту, унося с собой ружье.
– Вот теперь я вздохну свободно, – сказал
Роджер. – Я чувствовал, как пот катится у меня из-под мышек прямо к ногам.
Пошли домой, Том. Он очухался.
– Не очень-то он очухался, – сказал Джонни.
