Средний сын напоминал Томасу Хадсону бобренка. Волосы у него
были того же оттенка, что и бобровый мех, и на ощупь такие же, как у водяного
зверька, и загорал он весь с ног до головы необычным, темно-золотистым загаром.
Он всегда напоминал отцу звереныша, который живет сам по себе, здоровой и
отзывчивой на шутку жизнью. Бобры и медведи очень любят шутить, а уж кто больше
похож на человека, чем медведь. Этот мальчик никогда не будет по-медвежьи
сильным и широким в плечах, и он никогда не будет спортсменом и не хочет им
быть, но в нем есть чудесные свойства мелкого зверька, и голова у него работает
хорошо, и жизнь налажена своя собственная. Он привязчивый и наделен чувством
справедливости, и быть рядом с ним интересно. К тому же он всегда во всем
сомневается, как истинный картезианец, и любит яростно спорить и поддразнивать
умеет хорошо и беззлобно, хотя иной раз и перебарщивает. У него были и другие
качества, о которых никто не знал, и двое других мальчиков питали к нему
огромное уважение, хотя и поддразнивали его и разносили в пух и прах, если
только удавалось нащупать уязвимое место. Как водится, они ссорились между
собой и довольно ядовито дразнили друг друга, но воспитаны были хорошо и к
взрослым относились уважительно.
Младший мальчик был светлый, а сложением – настоящий
карманный крейсер. Физически он в точности повторял Томаса Хадсона, только в
меньшем масштабе, короче и шире. Загорая, он покрывался веснушками, лицо у него
было насмешливое, и вредным старикашкой он был с рождения. Но не только
старикашкой, а также и чертенком. Он любил задевать своих старших братьев –
была в его натуре темная сторона, которую никто, кроме Томаса Хадсона, не мог
понять. Ни отец, ни сын об этом не задумывались, но они различали друг в друге
эту особенность, знали, что это плохо, и отец относился к ней всерьез и
понимал, откуда это у сына. Они были очень близки между собой, хотя Томас
Хадсон жил с ним под одной крышей меньше, чем с остальными детьми. Этот младший
мальчик, Эндрю, был отличный спортсмен – настоящий вундеркинд – и с первого же
своего выезда обходился с лошадьми, как заправский лошадник. Братья гордились
им, но задаваться ему не позволяли. В подвиги этого мальчугана трудно было
поверить, однако его видели в седле, видели, как он берет препятствия, и
чувствовали в нем холодную профессиональную скромность. Он родился каверзным
мальчишкой, а казался очень хорошим, и свою каверзность подменял чем-то вроде
задиристой веселости. И все-таки по натуре он был дурной мальчик, и все знали
это, и он сам знал. Он просто по-хорошему держался, пока дурное зрело в нем.
Они лежали на песке вчетвером под обращенной к морю
верандой: справа от Роджера – старший сын, Том-младший, по другую сторону –
самый маленький, Эндрю, а средний, Дэвид, вытянулся на спине, с закрытыми
глазами, рядом с Томом. Томас Хадсон промыл кисти и спустился к ним.
– Привет, папа, – сказал старший мальчик. –
Ну как тебе работалось – хорошо?
– Папа, ты пойдешь купаться? – спросил средний.
– Вода что надо, папа, – сказал самый младший.
– Здравствуйте, папаша, – с улыбкой сказал
Роджер. – Ну, как ваши малярные дела, мистер Хадсон?
– С малярными делами на сегодня покончено, джентльмены.
– Вот здорово! – сказал средний мальчик,
Дэвид. – Поедем на подводную охоту?
– Поедем, но после ленча.
– Чудесно! – сказал старший.
– А если будет большая волна? – спросил младший,
Эндрю.
– Для тебя, может, и большая, – сказал ему старший
брат, Том.
– Нет, Томми, для всех.
– Когда море неспокойное, рыба забивается между
камнями, – сказал Дэвид. – Боится большой волны не меньше нас. У них,
наверно, и морская болезнь бывает. Папа, бывает у рыбы морская болезнь?
– Конечно, – сказал Томас Хадсон. – В большую
волну груперы заболевают морской болезнью в садках на шхунах и дохнут.
– Что я тебе говорил? – сказал Дэвид старшему
брату.
– Заболевают и дохнут, – сказал
Том-младший. – Но откуда известно, что это от морской болезни?
– Морской болезнью они, по-моему, в самом деле
болеют, – сказал Томас Хадсон. – Но вот не знаю, мучает она их или нет,
когда они плавают свободно.
– Но, папа, ведь среди рифов рыба тоже не может
свободно плавать, – сказал Дэвид. – У них там разные ямы и норы, куда
они прячутся. А в ямы они забиваются, потому что боятся крупной рыбы, и бьет их
там не меньше, чем в садке на шхуне.
– Ну, все-таки не так сильно, – возразил ему
Том-младший.
– Может, и не так сильно, – рассудительно
подтвердил Дэвид.
– Но все-таки, – сказал Эндрю. И прошептал отцу: –
Если они еще проспорят, мы никуда не поедем.
– А ты разве не любишь плавать в маске?
– Ужасно люблю, только боюсь.
– Чего же ты боишься?
– Под водой все страшно. Как только сделаю выдох, так
мне становится страшно. Томми плавает замечательно, но под водой ему тоже
страшно. Под водой из нас только Дэвид ничего не боится.
– Мне сколько раз было страшно, – сказал ему Томас
Хадсон.
– Правда?
– По-моему, все боятся.
– Дэвид не боится. Где бы ни плавал. Зато теперь Дэвид
боится лошадей, потому что они столько раз его сбрасывали.
– Эй ты, сопляк! – Дэвид слышал, что он
говорил. – Почему меня лошади сбрасывали?
– Не знаю. Это столько раз было, я всего не помню.
– Так вот слушай. Я-то знаю, почему меня сбрасывали. В
прошлом году я ездил на Красотке, а она ухитрялась так раздувать брюхо, когда
ей затягивали подпругу, что потом седло сползало на бок вместе со мной.
– А у меня с ней таких неприятностей никогда не
было, – съязвил Эндрю.
– У-у, сатана! – сказал Дэвид. – Она,
конечно, полюбила тебя, как все тебя любят. Может, ее надоумили, кто ты такой.
– Я вслух ей читал, что про меня пишут в
газетах, – сказал Эндрю.
– Ну, тогда она, наверно, брала с места в
карьер, – сказал Томас Хадсон. – Вся беда в том, что Дэвид сразу сел
на ту старую запаленную лошадь. Ее у нас подлечили, а скакать ей было негде, по
пересеченной местности не очень-то поскачешь.
– А я, папа, не хвалюсь, что усидел бы на ней, –
сказал Эндрю.
