– Ну пусть что-нибудь случится, папа, – сказал
Том-младший. – Про улицы мы с тобой одни поговорим.
– Тогда ничего особенного не случалось, – сказал
Томас Хадсон. – Мы шли к площади Сен-Мишель и садились на террасе кафе, и
твой папа рисовал, а на столе перед ним стоял cafe` creme[6], тебе же подавали
пиво.
– Я и тогда любил пиво?
– Да, любил его хлебнуть. Но за едой предпочитал воду с
капелькой красного вина.
– Помню. L`eau rougie[7].
– Exactement[8], – сказал Томас Хадсон. – Ты
здорово налегал на l`eau rougie, но иногда не отказывался и от пива.
– А в Австралии я помню, как мы ехали на luge[9], и помню
нашу собаку Шнауца и снег.
– А рождество там помнишь?
– Нет. Тебя помню, и снег, и нашу собаку Шнауца, и мою
няню. Она была очень красивая. И еще я помню маму на лыжах и какая она была
красивая. Помню, я видел: вы с мамой спускаетесь на лыжах через фруктовый сад.
Вот где это было, не знаю. Но Люксембургский сад я помню хорошо. Помню лодки
днем на озере у фонтана в большом саду и деревья. Дорожки среди деревьев были
посыпаны гравием, а когда мы шли к дворцу, слева под деревьями мужчины играли в
кегли, а на дворце высоко-высоко – часы. Осенью начинался листопад, и я помню,
как деревья стояли голые, а дорожки были все в листьях. Больше всего я люблю
вспоминать осень.
– Почему? – спросил Дэвид.
– Причин много. Как все пахло осенью, и карнавалы, и
как гравий сверху был сухой, а под ним все сырое, и как ветер подгонял лодки на
озере и сбрасывал с деревьев листья. Я помню, как голуби, теплые, с
шелковистыми перышками, лежали у меня под одеялом. Ты убивал их перед самой
темнотой, и я гладил их, и держал обеими руками, и грелся о них по дороге
домой, пока они не остывали.
– А где ты их убивал, папа? – спросил Дэвид.
– Обычно около фонтана Медичи, перед самым закрытием
сада. Он огорожен высокой железной решеткой, ворота запирают с наступлением
темноты и всех оттуда выпроваживают. Сторожа ходят, предупреждают людей, что
пора уходить, и запирают ворота. Они пройдут вперед, а я стреляю в голубей из
рогатки, когда они опускаются на землю у фонтана. Во Франции делают
замечательные рогатки.
– А ты сам их не делал? Ведь вы были бедные? –
спросил Эндрю.
– Конечно, делал. Самая первая у меня была из ветки с
развилиной, которую я срезал с молодого деревца в лесу Рамбуйе, когда мы гуляли
там с матерью Тома. Я обстрогал эту ветку, и в писчебумажном магазине на
площади Сен-Мишель мы купили широкие резинки, а из старой перчатки матери Тома
сделали к рогатке кожаный мешочек.
– А чем ты стрелял?
– Галькой.
– А подходил к голубям близко?
– Подходил как можно ближе, чтобы сразу их подобрать с
земли и сразу сунуть под одеяло.
– Помню одного еще живого, – сказал
Том-младший. – Я припрятал его и всю дорогу не обмолвился о нем ни словом,
потому что мне хотелось, чтобы он остался у меня. Голубь был очень крупный –
перья почти пурпурные, шейка длинная и чудесная головка, а крылышки с белым, и
ты позволил мне держать его на кухне, пока мы не достанем ему клетку. Ты
привязал его там за лапку. Но в ту же ночь наш кот сцапал его и притащил ко мне
в постель. Кот шел очень гордый, и тащил его точно тигр туземца, и вспрыгнул с
ним ко мне на кровать. Эта кровать – квадратная – была у меня после бельевой
корзины. Корзинку я не помню. Вы с мамой ушли в кафе, и мы с котом остались
дома одни, и я помню, что окна были открыты, а над лесопилкой стояла большая
луна, и тогда была зима, и я чувствовал запах опилок. Помню, как наш большой
кот шел ко мне, высоко задрав голову и волоча голубя по полу, а потом прыгнул и
опустился ко мне на кровать. Я ужасно расстроился, что кот придушил моего
голубя, но он был так горд и так радовался, и мы с ним так дружили, что я тоже
возгордился и обрадовался. Помню, он играл с голубем, а потом стал месить
лапами у меня на груди и мурлыкать, а потом опять стал играть с ним. А под
конец и он, и я, и голубь – все мы заснули. Я держал одну руку на голубе, и он
держал одну лапу на голубе, и ночью я проснулся, а он ест его и громко
мурлычет, точно тигр.
– Вот это гораздо интереснее, чем названия улиц, –
сказал Эндрю. – Томми, а ты не испугался, когда он начал есть его?
– Нет. Этот кот был тогда моим другом. Самым близким
другом. Ему, наверно, было бы приятно, если б я тоже стал есть его голубя.
– А ты бы попробовал, – сказал Эндрю, – Расскажи
что-нибудь еще про ваши рогатки.
– Мама подарила тебе на рождество другую
рогатку, – сказал Том-младший. – Она увидела ее в охотничьем
магазине, ей хотелось купить тебе ружье, но, как всегда, не хватало денег. Она
проходила мимо этого магазина, когда шла в e`picerie
[10], и каждый раз
останавливалась посмотреть на ружья в витрине, и однажды увидела там рогатку и
купила ее, потому что боялась, как бы эту рогатку не продали кому-нибудь, и
припрятала ее до рождества. Ей пришлось подделать счета, чтобы ты ни о чем не
догадался. Она сколько раз мне об этом рассказывала. Я помню, как ты получил
рогатку в подарок на рождество, а старую отдал мне. Но у меня тогда не хватало
сил ее натягивать.
– Папа, а мы были когда-нибудь бедные? – спросил
Эндрю.
– Нет. К тому времени, когда вы оба родились, я уже
перестал нуждаться. Мы часто сидели без денег, но никогда не нуждались, как с
матерью Тома.
– Расскажи еще про Париж, – сказал Дэвид. –
Что вы еще делали с Томом?
– Что мы с тобой делали, дружок?
– Осенью? Мы покупали жареные каштаны у продавца на
улице, и я согревал о них руки. Мы ходили в цирк и видали там крокодилов
капитана Валя.
– Ты и это помнишь?
– Очень хорошо помню. Капитан Валь боролся с
крокодилами (он произносил это слово «кругодил», как «круг»), а красивая
девочка тыкала в них трезубцем. Но самые большие крокодилы не желали даже
двигаться. Цирк был очень красивый – круглый, красный с золотом, и там пахло
цирковыми лошадьми. Ты ходил за кулисы выпить с мистером Кросби, и с
укротителем львов, и с его женой.
– Ты помнишь мистера Кросби?
