Тем трудней будет, думал он, когда придется все это начинать
сначала. Он очень хорошо знал, как это будет. Первые полдня покажется даже
приятно, что в доме тихо и чисто, и ничьи разговоры не мешают читать или
думать, и можно молча смотреть на предметы, никому ничего не объясняя, и
работать в полную силу, без помех, но потом, он знал, подступит одиночество.
Сыновья успели снова заполнить собой большое место у него внутри, и, когда они
оттуда уйдут, останется пустота, и некоторое время это будет очень трудно.
Его жизнь обрела прочные устои в работе, и в близости
Гольфстрима, и в быте острова, и эти устои помогут ей выровняться. Все его
привычки, повадки, ухищрения рассчитаны на то, чтобы справляться с
одиночеством, хоть теперь он открыл одиночеству просторы, куда оно сразу же
устремится, как только уедут мальчики. Но с этим ничего не поделаешь. Все равно
это будет, а раз так, что пользы страшиться этого раньше времени.
Пока что лето складывалось благоприятно, удачно и радостно.
Многое, что могло кончиться плохо, кончилось хорошо. Это относилось не только к
таким драматическим происшествиям, как драка Роджера на причале, которая могла
кончиться очень плохо, или встреча Дэвида с акулой; даже всякие мелкие
происшествия кончались хорошо. Говорят, счастье скучно, думал он, лежа с
открытыми глазами, но это потому, что скучные люди нередко бывают очень
счастливы, а люди интересные и умные умудряются отравлять существование и себе
и всем вокруг. Томасу Хадсону счастье никогда не казалось скучным. Он верил,
что счастье – самая замечательная вещь на свете, и для тех, кто умеет быть
счастливым, оно может быть таким же глубоким, как печаль. Может быть, это и не
так, но он так считал очень долгое время, а этим летом счастье уже длилось
целый месяц, и, хотя оно еще не оборвалось, ночью он уже тосковал по нему.
Он узнал почти все, что можно узнать, о жизни в одиночестве;
и что значит жить с теми, кого любишь и кто любит тебя, – это он тоже
знал. Он всегда любил своих детей, но раньше не сознавал, как сильно он их
любит и как это плохо, что он живет с ними врозь. Ему бы хотелось, чтобы они
всегда были с ним и чтобы мать Тома до сих пор оставалась его женой. Глупое
желание, подумал он; с таким же успехом можно желать, чтобы тебе принадлежали
все сокровища мира и ты мог бы справедливо распоряжаться ими по своему
разумению; или чтобы ты рисовал, как Леонардо, и был живописцем не хуже Питера
Брейгеля; или пользовался бы непререкаемой властью над всяким злом и умел
безошибочно распознавать его в самом начале и пресекать легко и просто
чем-нибудь вроде нажатия кнопки; и ко всему тому был бы всегда здоров и жил
вечно, не разрушаясь ни телом, ни душой. А хорошо бы все это было так, думал
Томас Хадсон в эту ночь. Хорошо, но невозможно, как невозможно, чтобы дети были
с тобой или чтобы те, кого ты любишь, были живы, если они умерли или ушли из
твоей жизни. Но среди всего невозможного кое-что все-таки возможно – и прежде
всего способность чувствовать выпавшее тебе счастье и радоваться ему, пока оно
есть и пока все хорошо. Было много такого, что в свое время делало его
счастливым. Но то, что за этот месяц дали ему эти четверо, во многом не
уступало тому, что когда-то умел дать один человек, а печалиться ему пока было
не о чем. Совсем не о чем было печалиться.
Даже то, что он не спит, не огорчало его, а он помнил ту
полосу в жизни, когда он совсем не мог спать и целые ночи лежал и думал о том,
как это вышло, что он утерял всех своих сыновей, каким дураком он был. Думал
обо всем том, что он делал потому, что не мог иначе, или ему казалось, что он
не может иначе, и из одной гибельной ошибки впадал и другую, еще более
гибельную. Но теперь это все уже прошлое, и он уже примирился с этим, и
раскаяние уже не терзало его. Он был дураком, а дураков он не любил. Но это уже
позади, а сейчас мальчики здесь, и они любят его, и он их любит. И пусть все
будет так, как оно есть.
Они пробудут с ним весь намеченный срок, а потом уедут, и
тогда снова наступит одиночество. Но это будет лишь этап на пути, который
минует, и они приедут опять. Если Роджер захочет остаться работать здесь, он не
будет в доме один и все будет гораздо легче. Но с Роджером никогда не знаешь,
на что можно рассчитывать и чего ожидать. Думая о Роджере, он улыбнулся в
ночной тишине. Он было пожалел его, но тут же подумал, что это нечестно по
отношению к Роджеру, потому что Роджер не принял бы жалости, и он отогнал ее и
под мерное дыхание спящих скоро уснул и сам.
Его разбудил лунный свет, добравшийся до его изголовья, и он
стал думать о Роджере и о тех женщинах, с которыми у него возникали осложнения
в жизни. Оба они, и он и Роджер, вели себя с женщинами глупо и неправильно.
Думать о собственных глупостях ему не хотелось, и он решил думать о глупостях
Роджера.
Жалеть его я не буду, сказал он себе, так что ничего
нечестного тут нет. У меня самого достаточно было осложнений, а потому нет
ничего нечестного в том, что я думаю об осложнениях, которые были у Роджера. Со
мной все это по-другому, я только одну женщину любил по-настоящему, и я ее
потерял. Я отлично знаю, почему так случилось. Но об этом я больше не хочу и не
стану думать. Так что, пожалуй, не стоит мне думать и о Роджере. Но лунный свет
не давал ему уснуть, он всегда плохо спал при луне, и он все-таки стал думать о
Роджере и его осложнениях с женщинами, иногда серьезных, иногда смешных.
Он вспомнил последнюю парижскую любовь Роджера – они оба
тогда жили в Париже, – как она была хороша и какой фальшивой показалась
ему с первого раза, когда Роджер привел ее в мастерскую. Роджер не замечал в
ней никакой фальши. Она была его очередной иллюзией, и он щедро тратил на нее
талант верности, данный ему природой, – пока не отпали препятствия к их
браку. А тогда за один месяц Роджеру открылось в ней то, что всегда было ясно
всем, кто ее знал. Вероятно, первый день прозрения был для него нелегким днем,
но в мастерскую к Томасу Хадсону он явился тогда, когда процесс уже шел полным
ходом. Он долго смотрел новые работы, умно и метко покритиковал их. А потом
объявил:
– Я сказал этой Айре, что я на ней не женюсь.
– Рад слышать, – сказал Томас Хадсон. – Она
была поражена?
– Не очень. У нас уже были кое-какие разговоры. Она –
подделка.
– Да ну, – сказал Томас Хадсон. – В каком
смысле?
– Во всех. С какой стороны ни возьми.
– А я считал, что она тебе нравится.
– Нет. Я старался, чтобы она мне понравилась. Но ничего
не получалось, разве что в самом начале. Я просто был в нее влюблен.
– А что это значит – влюблен?
– Ты бы должен знать.
– Да, – сказал Томас Хадсон. – Я бы должен
знать.
– Разве тебе она не нравилась?
– Нет. Я ее с трудом выносил.
– Почему же ты молчал?
– Она была твоей любовью. И ты меня не спрашивал.
