В этом доме он чувствовал себя почти как на корабле.
Построенный так, чтобы выдержать любую бурю, дом словно врос в остров, стал его
частью; из всех окон видно было море, и комнаты продувало насквозь, так что
даже в самые жаркие ночи спать было прохладно. Он был покрашен в белый цвет,
чтобы лучше сохранять прохладу в летние дни, и его издалека можно было
разглядеть с моря. Выше его поднимались только верхушки выраженных рядами
казуариновых деревьев – первое, что вы замечали, приближаясь к острову. Вскоре
после того, как на горизонте темным пятном замаячат посадки казуарины,
появлялся перед глазами белый куб дома. А потом, по мере приближения к берегу,
разворачивалась вся панорама острова – с кокосовыми пальмами, с домиками,
обшитыми тесом, с белой полосой пляжа и темной зеленью острова Южного на
горизонте. У Томаса Хадсона, когда бы он ни завидел дом издали, становилось
хорошо на душе. В мыслях дом был для него живым существом, как корабль для моряка.
Зимой, когда задувал норд-вест и становилось холодно не на шутку, в доме было
уютно и тепло, потому что в нем, единственном из всех домов на острове, имелся
камин. Камин был большой, открытый, и Томас Хадсон топил его плавником.
Целая куча плавника была сложена за домом, у южной стены.
Добела высушенные солнцем, обточенные ветром и песком, некоторые куски дерева
так нравились Томасу Хадсону, что ему жаль было жечь их. Плавника много
оставалось на берегу после каждой сильной бури, и в конце концов Томас Хадсон
сжигал с удовольствием даже особенно нравившиеся ему куски. Он знал, что море
наготовит еще, и в холодные вечера он сидел в большом кресле у огня и читал при
свете лампы, стоявшей на дощатом столе, временами поднимая голову от книги,
чтобы прислушаться к реву ветра и посмотреть, как горит в камине обесцвеченное
морем дерево.
Иногда он гасил лампу и, растянувшись на ковре, вглядывался
в цветные ободки пламени, возникавшие там, где сгорали остатки песка и морской
соли. Когда он лежал, глаза его приходились вровень с подом камина и ему видно
было, как пламя отрывается от поверхности дерева, и от этого становилось и
грустно и хорошо. Всегда с ним бывало так, когда он смотрел в огонь. А если
горел плавник, это вызывало у него особое чувство, которое трудно было
определить. Вероятно, думал он, нехорошо жечь то, что тебе так нравилось; но
вины он не ощущал.
Лежа на полу, он как будто укрывался от ветра, хотя на самом
деле ветер хлестал по нижним углам дома и по самой короткой на острове травке и
забирался в сухие водоросли на берегу и даже в самый песок. Пол под ним
сотрясался от глухих ударов прибоя, как когда-то в юности сотрясалась земля от
залпов тяжелых орудий, когда он лежал невдалеке от полевой батареи.
Великое дело был этот камин зимой, и все незимние месяцы он
поглядывал на него с нежностью и думал о том, как будет, когда опять настанет
зима. Пожалуй, зима была лучшей порой на острове, и все остальное время он
заранее радовался ее возвращению.
Глава 2
Зима уже прошла и весна была на исходе, когда сыновья Томаса
Хадсона в этом году приехали на остров. По уговору, они все трое должны были
съехаться в Нью-Йорке, а оттуда поездом, а потом самолетом добираться до места.
С матерью двоих младших, как всегда, не обошлось без осложнений. Она задумала
путешествие по Европе, разумеется не предупредив отца мальчиков, и вдруг
объявила, что на лето отпустить их не может. Пусть он их берет к себе на
рождественские каникулы, только после рождества, разумеется. Рождество они
должны провести с ней.
Томас Хадсон уже привык к этим фокусам, и дело, как всегда,
кончилось компромиссом. Решено было, что мальчики погостят у отца на острове
пять недель, а потом вернутся в Нью-Йорк и оттуда поплывут пароходом
французской компании по школьному тарифу. С матерью они встретятся в Париже,
где она тем временем успеет сделать необходимые покупки к лету. В пути они
будут находиться под присмотром старшего брата, Тома-младшего. А из Парижа
Том-младший уедет к своей матери, которая снималась на юге Франции.
Мать Тома-младшего не требовала его к себе и охотно оставила
бы у отца на все лето. Но она, конечно, обрадуется ему, и в общем это был
достойный компромисс – при той железной решимости, которой обладала мать двух
других братьев. Эту прелестную, очаровательную женщину ничто в мире не заставило
бы отступить от раз принятого плана. Планы свои она строила в глубокой тайне,
как опытный полководец, и так же неуклонно проводила их в жизнь. Компромисс еще
допускался. Но коренное изменение плана – никогда, возник ли этот план среди
бессонной ночи, или скучным утром, или вечером, при содействии джина.
План был планом, и уж тем более решение было решением, и
Томас Хадсон, отлично зная это и пройдя хорошую школу бракоразводного процесса,
радовался, что компромисса удалось достигнуть и дети приедут хотя бы на пять
недель. Пять недель – не так уж мало, если можно провести их с теми, кого
любишь и с кем хотел бы всегда быть вместе. А зачем вообще я расстался с
матерью Тома? Лучше не задумывайся об этом, сказал он себе. Это такая вещь, о
которой лучше не задумываться. И та, вторая, родила тебе чудесных детей. Очень
непростые, очень, своеобразные оба, но ты знаешь, как много хорошего они
унаследовали именно от нее. Она прекрасная женщина, и с ней тебе тоже не
следовало расставаться. Тут он сказал себе: нет. Иначе нельзя было.
Но все эти мысли теперь не слишком его волновали. Он давно
уже перестал волноваться, и свою вину, точно заклятием, отгонял работой, и
сейчас думал только об одном: вот приедут мальчики, и нужно, чтобы они хорошо
отдохнули здесь это время. А когда они уедут, он вернётся к своей работе.
Он сумел сделать так, что работа заменила ему почти все,
кроме детей, – работа и та размеренная, спокойная трудовая жизнь, которую
он себе создал на острове. Он верил, что обрел нечто прочное и надежное, то,
что надолго и крепко удержит его здесь. Теперь, если на него нападала тоска по
Парижу, он просто вспоминал о Париже, вместо того чтобы ехать туда. И так было
с другими местами в Европе и со многими в Азии и в Африке.
Ему приходили на память слова Ренуара, сказанные, когда тот
узнал, что Гоген уехал писать свои картины на Таити: «Зачем так далеко охать и
тратить столько денег, когда так отлично пишется здесь, в Батиньоле?»
(по-французски это выходило лучше: «Quand on peint si bien aux Batignolles?»),
и Томас Хадсон думал об острове, как о своем quartier[3]. Здесь он чувствовал
себя дома, знал всех соседей кругом и работал усердно, как никогда, разве что в
Париже, когда Том-младший был еще ребенком.
Иногда он ненадолго уезжал с острова – половить рыбу у
берегов Кубы или осенью побродить в горах. Свое монтанское ранчо он сдал в
аренду, потому что лучшее время в Монтане – это лето и осень, а к осени
мальчики теперь должны были возвращаться в школу.
