– Не знаю. Он ведь чудак, мог и узнать, да промолчать.
Но он говорит, что вы похожи на мать Томми.
– Я бы хотела, чтобы это было так.
– Нечего вам хотеть, потому что это так и есть.
– Вы правда на нее похожи, – сказал Дэвид. –
Уж мне можете поверить. Простите, пожалуйста, Одри, что я вмешиваюсь и вообще
что я тут торчу.
– Не были вы влюблены ни в меня, ни в Тома, –
сказал Роджер.
– А вот и была. Вы этого знать не можете.
– Где теперь ваша мама?
– Она замужем за неким Джеффри Таунсендом и живет в
Лондоне.
– И все еще употребляет наркотики?
– Да. И все еще красива.
– В самом деле?
– Вот именно в самом деле. Не думайте, что это дочернее
пристрастие.
– Когда-то вы были примерной дочерью.
– И примерной католичкой. Я за всех молилась. За все
болела душой. Я соблюдала за маму все посты, чтобы снискать ей благодать легкой
смерти. А как горячо я молилась за вас, Роджер.
– Жаль, это не очень мне помогло, – сказал Роджер.
– И мне жаль, – сказала она.
– А еще неизвестно, Одри. Вдруг да поможет
когда-нибудь, – сказал Дэвид. – То есть я не хочу сказать, что мистер
Дэвис нуждается в этом. Я вообще про молитвы.
– Спасибо, Дэв, – сказал Роджер. – А куда
девался Брюс?
– Он умер. Вы разве не помните?
– Нет. Что Дик Рэйберн умер, это я помню.
– Не удивительно.
– Да.
Вернулись Томми и Энди с запотевшими бутылками кока-колы, и
Энди подал одну бутылку девушке, а другую Дэвиду.
– Спасибо, – сказала девушка. – Замечательно,
что холодная.
– А знаете, Одри, я вас вспомнил, – сказал
Том-младший. – Вы приходили в мастерскую с мистером Рэйберном. И всегда
молчали. И мы все вместе ходили в цирк – вы, я, папа и мистер Рэйберн, и на
скачки мы ездили. Только вы тогда не были такая красивая.
– Неправда, была, – сказал Роджер. – Можешь
спросить папу.
– Мне очень жаль мистера Рэйберна, – сказал
Том-младший. – Я хорошо помню, как это случилось. Его убило во время
соревнований по бобслею – санки сорвались на крутом повороте и врезались в
толпу. Он перед тем долго болел, и мы с папой его навещали. А потом стал
поправляться, и ему захотелось поехать на эти соревнования. Лучше бы он не
ездил. Мы при этом не были. Простите, Одри, может быть, вам тяжело вспоминать
об этом.
– Он был хороший человек, – сказала Одри. –
Но мне не тяжело, Томми. Прошло уже столько лет.
– А со мной или с Дэвидом вы не были знакомы? –
спросил Энди.
– Как же это могло быть, наездник? Нас тогда еще на
свете не было, – сказал Дэвид.
– А откуда мне знать, – сказал Энди. – Я про
Францию ничего не помню и не думаю, чтобы ты помнил много.
– Я этого и не говорю. Томми помнит Францию за нас
всех. А я потом буду помнить этот остров. И еще я помню все папины картины,
которые видел.
– А те, где скачки, помнишь? – спросила Одри.
– Те, что видел, помню все.
– Там на некоторых есть я, – сказала Одри. –
В Лонгшане, в Отейле, в Сен-Клу. Но всегда только с затылка.
– А, если с затылка, тогда я вас помню, – сказал
Том-младший. – У вас были распущенные длинные волосы, а я сидел на два
ряда выше вас, чтобы лучше видеть. День был чуть туманный – знаете, бывают
такие осенние дни, когда воздух будто полон сизого дыма, – и места у нас
были на верхней трибуне, прямо против канавы с водой, а большой барьер и каменная
стенка приходились слева от нас. Финиш был ближе к нам, а канава с водой на
другой стороне круга. И всегда я был позади вас и чуть повыше, если только мы
не стояли внизу, у дорожки.
– Ты мне тогда казался очень смешным мальчуганом.
– Я, наверно, и был смешной. А вы всегда молчали.
Может, вам не о чем было говорить с таким малышом. Но правда ипподром в Отейле
чудесный?
– Замечательный. Я там в прошлом году была.
– Может, и мы побываем этим летом, Томми, – сказал
Энди. – А вы тоже ездили с ней на скачки, мистер Дэвис?
– Нет, – сказал Роджер. – Я был только ее
учителем плавания.
– Вы были моим героем.
– А папа не был вашим героем? – спросил Эндрю.
– Конечно, был. Но я не давала себе мечтать о нем,
потому что он был женат. Когда они с матерью Тома разошлись, я написала ему
письмо. Там с большой силой говорилось о моих чувствах и о моей готовности
занять место матери Тома, если это возможно. Но я так и не отправила это
письмо, потому что он женился на матери Дэви и Энди.
– Да, не так все просто в жизни, – сказал
Том-младший.
– Расскажите нам еще про Париж, – сказал
Дэвид. – Раз мы туда едем, нам нужно узнать о нем побольше.
– Я помню, Одри, как мы, бывало, стояли у самых перил и
лошади, после заключительного препятствия, мчались прямо на нас, словно
вырастая с каждой секундой, и помню глухой стук копыт по дерну, когда они
наконец пролетали мимо.
– А ты помнишь, как в холодные дни мы теснились к
большим braziers, чтобы согреться, и ели бутерброды, купленные в баре?
– Лучше всего бывало осенью, – сказал Том-младший. –
Домой мы возвращались в открытом экипаже, помните? Через Булонский лес и потом
вдоль берега, а кругом уже сумерки, и жгут сухие листья, и буксиры тянут баржи
по Сене.
– Как это ты так хорошо все запомнил? Ведь ты был
совсем крошечным мальчуганом.
– Я помню каждый мост от Сюрена до Шарантона, –
сказал Том-младший.
– Быть не может.
– Я не взялся бы перечислить их по названиям. Но они у
меня все в голове.
– Не поверю я, что ты все это помнишь. И потом, река
ведь довольно безобразна, кое-где и многие мосты тоже.
– Знаю. Но ведь я еще после вас очень долго жил в
Париже, и мы с папой чуть не все берега исходили пешком. И где красиво и где
безобразно, и во многих местах я с приятелями ловил рыбу.
– Ты, правда, ловил рыбу в Сене?
– Правда.
