Ночью он заснул и, проснувшись, услышал, как пароход
одолевает море, и, вдохнув морской запах, подумал было, что он у себя дома, на
острове, и что его разбудил дурной сон. Потом он понял, что это не сон, и
почувствовал тяжелый запах смазки на раме открытого иллюминатора. Он зажег свет
и выпил минеральной воды. Его мучила жажда.
На столике стоял поднос с сандвичами и фруктами, который
принес накануне стюард, и в ведерке с бутылкой перрье еще остался лед.
Он знал, что надо что-нибудь съесть, и посмотрел на часы,
висевшие на стене. Было двадцать минут четвертого. В морском воздухе веяло
прохладой, и он съел сандвич и два яблока, а потом вынул из ведерка несколько
кусочков льда и приготовил себе питье. От «Старого лосося» почти ничего не
осталось, но у него была еще бутылка, и в прохладе раннего утра он сидел в
удобном кресле и читал «Нью-Йоркер». Оказывается, он уже мог его читать, и,
кроме того, пить на рассвете было очень приятно.
Годами он придерживался железного правила – не пить по ночам
и не пить до конца работы, если день был рабочий. Но теперь, проснувшись ночью,
он почувствовал тихую радость, что правилу конец. Это был возврат чисто
животной радости или способности ощущать радость, которую он испытал впервые
после того, как пришла та телеграмма.
Хороший журнал «Нью-Йоркер», подумал он. Его, видимо, можно
читать на четвертый день после того, как что-то случилось. Не на первый, не на
второй и не на третий. Но на четвертый можно. Такую вещь полезно знать. Следом
за «Нью-Йоркером» он стал читать «Ринг», а потом все, что было читабельно, а
также и нечитабельно в «Атлантик монсли». Потом приготовил себе третью порцию и
взялся за «Харперс». Вот видишь, сказал он себе, все и обошлось.
Часть вторая
Куба
После того как все ушли, он лежал на полу, устланном
циновкой, и прислушивался к ветру. По-прежнему сильно штормило с северо-запада,
и он расстелил на полу в большой комнате одеяла, бросил туда же подушки, подпер
их мягкой спинкой от кресла, которую прислонил к одной из ножек стола, и, надев
кепку с длинным козырьком, чтобы затенить глаза, стал просматривать свою
корреспонденцию в ярком свете настольной лампы. Кот лежал у него на груди, и он
прикрыл его и себя легким одеялом и одно за другим вскрывал и прочитывал письма,
понемножку прихлебывая виски с водой, а в промежутках отставлял стакан в
сторону на пол. Когда понадобится, рука сама его найдет.
Кот мурлыкал, но Томас Хадсон этого не слышал, так как
мурлыканье у него было беззвучное, и, держа письмо в одной руке, он пальцем
другой притронулся к горлу кота.
– У тебя микрофон в горле, Бойз, – сказал
он. – Скажи, ты меня любишь?
Кот легонько месил его грудь лапами, только чуть задевая
когтями шерсть толстого синего свитера, и Томас Хадсон ощущал ласково разлитую
тяжесть его длинного мягкого тела и под пальцами чувствовал его мурлыканье.
– Стерва она, Бойз, – сказал он коту и вскрыл
другое письмо.
Кот подсунул голову ему под подбородок и потерся о него.
– Они, Бойз, все до дна из тебя выскребут, –
сказал он и погладил кошачью голову своим щетинистым подбородком. –
Женщины вас не любят. Жаль, что ты не пьешь, Бой. Остальное ты уже почти все
умеешь.
Кота сперва назвали по имени крейсера «Бойз», но уже давно
Томас Хадсон стал звать его просто Бой.
Второе письмо он прочитал до конца без комментариев и,
протянув руку за стаканом, отхлебнул виски.
– Так, – сказал он. – Что-то, брат, ничего не
получается. Знаешь что, Бой, ты читай эти письма, а я буду лежать у тебя на
груди и мурлыкать. Хорошо?
Кот поднял голову и потерся о его подбородок, а он потерся о
кошачью голову, проведя своим колючим подбородком у кота между ушами и дальше
по затылку и между лопатками, и вскрыл третье письмо.
– Ты беспокоился о нас, Бойз, когда там
началось? – спросил он. – Видел бы ты, как мы влетели в гавань, когда
волны уже перехлестывали через Морро! Ты бы перепугался насмерть. Примчало нас
домой на этих чертовых бурунах, словно доску для сёрфинга.
Кот лежал довольный, дыша в такт с человеком. Большой кот,
длинный и ласковый, подумал о нем Томас Хадсон, и худой от слишком усердной
ночной охоты.
– Как у тебя шли дела, пока меня не было, а,
Бой? – Он отложил письмо и поглаживал кота под одеялом. – Много
наловил?
Кот повернулся на бок и подставил живот, чтобы его
погладили, как он делал это в те дни, когда был котенком, когда жил еще
счастливо и беззаботно.
К тому времени, как он дочитал третье и самое длинное
письмо, этот большой, белый с черным кот уже спал. Он спал в позе сфинкса,
только голову положил на грудь Томасу Хадсону.
Я очень рад, думал Томас Хадсон. Надо бы раздеться, принять
ванну и лечь как следует в постель, но нет горячей воды, да я и не хотел бы
спать сегодня на кровати. Все еще кругом ходуном ходит, кровать бы меня
сбросила. Но и здесь вряд ли засну, когда эта зверюга на мне лежит.
– Бой, – сказал он, – придется мне тебя
снять, чтобы я мог лечь на бок.
Он поднял тяжелое обмякшее тело кота, которое вдруг ожило у
него в руках, а потом опять обмякло, и положил его рядом с собой, затем сам
повернулся так, чтобы опираться на правый локоть. Кот теперь лежал у него за
спиной. Он был недоволен, пока его перекладывали, но потом опять заснул,
прикорнув к Томасу Хадсону. Тот снова вынул те три письма и вторично все их
перечитал. Газеты он решил не читать и, протянув руку, выключил свет и теперь
тихо лежал, чувствуя ягодицами тепло кошачьего тела. Он лежал, обхватив руками
одну подушку, а голову положив на другую. Снаружи ветер дул во всю мочь, и пол
комнаты словно бы покачивался, как корабельный мостик. Перед возвращением Томас
Хадсон не сходил с мостика девятнадцать часов.
