Никто из них не ходил в церковь, даже на рождество, и никто
не одевался, как полагалось по рыбацкой моде. Это были самые непохожие на
рыбаков рыбаки, хоть они и были из самых лучших. Они ходили в старых соломенных
шляпах, а то и вовсе без шляп. Одевались во всякое старье и ходили если не
босиком, то в простых башмаках. Рыбака всегда можно было отличить от
деревенского – guajiro[20], – потому что деревенские, приезжая в город,
надевали особого покроя складчатые рубашки, широкие шляпы, узкие брюки и сапоги
для верховой езды и почти все имели при себе мачете, а рыбаки носили любые
ошметки и всегда были веселы и уверены в себе. Деревенские, наоборот, были
очень сдержанны и застенчивы, пока, конечно, не напивались. Но по чему можно
было сразу безошибочно узнать рыбака – это по его рукам. У стариков руки были
узловатые и темные, усеянные коричневыми пятнами, а пальцы и ладони все в
глубоких ранах и в шрамах от работы с ручной крючковой снастью. У молодых руки
не были узловатые, но коричневые пятна были и у них, и глубокие шрамы тоже; и
волосы на руках и предплечьях у всех, кроме самых темных брюнетов, были
выбелены соленой водой и солнцем.
Томас Хадсон вспоминал, как в это рождественское утро – утро
первого военного рождества – хозяин бара спросил его: «Не хотите ли креветок?»
– и принес большое блюдо с горой свежесваренных креветок, и поставил его на
стойку, а сам стал резать тонкими ломтиками лимон и раскладывать ломтики на
блюдце. Креветки были большие и розовые, и усы у них свисали чуть не на фут со
стойки, и хозяин взял одну и расправил усы до полной длины и сказал, что они
длиннее, чем даже у японского адмирала.
Томас Хадсон оторвал японскому адмиралу шейку, затем
большими пальцами взломал скорлупу у него на животе и высосал всю креветку, и
она была такая свежая и шелковистая на зубах и такая ароматная оттого, что была
сварена в морской воде и приправлена свежим лимонным соком и черным
перцем-горошком, – Томас Хадсон еще подумал, что лучших он нигде не едал,
ни в Малаге, ни в Таррагоне, ни в Валенсии. И тут-то котенок подбежал к нему –
бегом промчался через весь бар – и стал тереться о его руку и выпрашивать
креветку.
– Они слишком большие для тебя, кискин, – сказал
Томас Хадсон. Но все же отщипнул пальцами кусочек и подал котенку, и тот,
ухватив его, побежал обратно на витрину табачного прилавка и стал есть быстро и
жадно.
Томас Хадсон разглядывал этого котенка с его красивой
черно-белой расцветкой – белая грудь, и белые передние лапки, и черная
полумаска на лбу и вокруг глаз, – наблюдал, как он рычит и пожирает
креветку, и спросил наконец, чей это котенок.
– Захотите, ваш будет.
– У меня дома уже есть двое. Персидские.
– Подумаешь, важность – двое! Возьмите еще и этого.
Чтобы в их будущем потомстве было немножко кохимарской крови.
– Папа, можно нам его взять? – спросил один из его
сыновей, о которых он теперь никогда не позволял себе думать. Мальчик поднялся
по ступенькам с террасы, где он смотрел, как возвращаются к берегу рыбачьи
лодки – как рыбаки убирают мачты, выгружают смотанную кругами снасть, сваливают
рыбу на берег. – Папа, пожалуйста, возьмем его! Он такой красивый.
– Ты думаешь, ему будет хорошо вдали от моря?
– Конечно. А тут ему скоро станет очень плохо. Ты же
видел на улицах, какие они жалкие, эти бродячие коты? А когда-то, наверно, были
такие же, как он.
– Возьмите его, – сказал хозяин. – Ему будет
хорошо на ферме.
– Слушай, Томас, – заговорил один из рыбаков,
который, сидя за столом, прислушивался к их разговору. – Если тебе нужны
коты, так я могу достать тебе ангорского из Гуанабакоа. Настоящего ангорского.
– А он точно мужского пола?
– Не меньше, чем ты, – сказал рыбак. За столом все
засмеялись. На этом построены почти все испанские шутки.
– Только у него там шерсть. – Рыбаку захотелось
вторично вызвать смех, и это ему удалось.
– Папа, ну, пожалуйста, возьмем этого котенка, –
сказал мальчик. – Он мужского пола.
– Ты уверен?
– Я знаю, папа. Знаю.
– Ты и о персидских говорил то же самое.
– Персидские – другое дело, папа. С персидскими я
ошибся и признаю это. Но теперь я знаю, папа. Знаю точно.
– Слушай, Томас. Хочешь тигрового ангорского из
Гуанабакоа? – спросил рыбак.
– Да что он такой за особенный кот? Для колдовства, что
ли?
– При чем тут колдовство? Этот кот никогда даже не
слыхал ни о каком колдовстве. Он больше христианин, чем ты.
– Es muy posible
[21], – сказал другой рыбак; и они
опять засмеялись.
– Сколько же он стоит, этот знаменитый кот? –
спросил Томас Хадсон.
– Нисколько. Это подарок. Настоящий ангорский тигр. Это
рождественский подарок.
– Иди сюда, в бар, выпьем, и ты мне его опишешь.
Рыбак поднялся по ступенькам. На нем были очки в роговой
оправе и линялая чистая голубая рубашка, которая выглядела так, как будто еще
одной стирки ей не выдержать. На спине между лопатками она стала тоненькой, как
кружево, и ткань уже начинала расползаться. Штаны были тоже линялые, цвета
хаки, и даже на рождество он был босиком. Лицо и руки у него загорели до
черноты. Он положил свои руки, все в шрамах, на прилавок и сказал хозяину:
– Виски с лимонадом.
– Меня от лимонада тошнит, – сказал Томас
Хадсон. – Мне с минеральной.
– А мне полезно, с лимонадом, – сказал
рыбак. – Я люблю «Канада драй». А когда без лимонада, то мне противен вкус
виски. Да ты послушай меня, Томас. Это же серьезный кот.
– Папа, – сказал мальчик, – пока вы с этим
господином не начали пить, скажи, мы возьмем этого котенка?
Он привязал пустую скорлупу от креветки к обрывку белой
хлопковой веревочки и играл с котенком, а тот, встав на задние лапки, словно
вздыбленный геральдический лев, бил передними по этой приманке, которую мальчик
раскачивал перед ним.
– Тебе очень хочется его взять?
– Ты же знаешь, что хочется.
– Ну возьми.
– Вот спасибо, папа. Большое тебе спасибо. Я его отнесу
в машину и приласкаю, чтобы он скорее привык.
