Кошки очень странно относятся к кошачьей мяте. Бойз, Вилли,
Козел, Брат Одинокого, Малыш, Шкурка и Генерал – все были настоящие наркоманы,
Принцесса – так слуги прозвали Бэби, голубую персидскую кошечку, – никогда
к ней даже не притрагивалась; то же самое и Дядя Волчик, серый персидский кот.
У Дяди Волчика, который был столь же глуп, сколь красив, это могло происходить
от тупости или косности – он никогда не решался сразу попробовать что-нибудь
непривычное и без конца подозрительно обнюхивал всякую новую еду, пока ее не
съедали остальные кошки и ему ничего не оставалось. Но Принцесса, бабушка всех
этих котов, интеллигентная, деликатная, очень принципиальная, аристократичная и
необыкновенно ласковая, не выносила даже запаха кошачьей мяты и бежала от нее,
точно страшась гнусного порока. Принцесса была такая деликатная и
аристократичная кошечка, дымчато-серая с золотыми глазами и утонченными
манерами, и держалась с таким достоинством, что в свои периоды течки она могла
служить иллюстрацией, объяснением и наконец обличением тех скандальных
историях, что случаются иной раз в королевских фамилиях. После того как Томас
Хадсон повидал Принцессу во время ее течки – не в первый трагический раз, но
когда она уже была взрослой, и красавицей, и на его глазах вдруг сменила все
свое достоинство и уравновешенность на самую безудержную распущенность, – он
понял, что должен до смерти хоть раз изведать любовь какой-нибудь настоящей
принцессы, столь же прелестной, как эта.
Она должна быть такой же степенной, и деликатной, и
прекрасной, как Принцесса, пока они еще только будут влюбляться друг в друга, а
потом, в постели, такой же бесстыжей и разнузданной. Эта принцесса иногда
снилась ему по ночам, и он понимал, что никакая действительность не может быть
лучше его снов, но он все-таки жаждал, чтобы они сбылись и стали правдой, и был
совершенно уверен, что так оно и будет, если только есть на свете такая
принцесса. Беда в том, что, за исключением итальянских, которые не шли в счет,
единственная принцесса, с которой у него завязалась однажды любовь, была почти
что дурнушкой – с толстоватыми щиколотками и не очень стройными ногами. Правда,
зато у нее была нежная кожа северянки и блестящие, хорошо ухоженные волосы, и
ему нравилось ее лицо, и ее глаза, и она вся, и так приятно было держать ее
руку в своей, когда они стояли вдвоем на палубе парохода, идущего по каналу
навстречу огням Исмаилии. Они очень нравились друг другу и были уже очень
близки к тому, чтобы влюбиться, настолько близки, что ей приходилось следить за
интонациями своего и его голоса, когда они бывали на людях; настолько близки,
что сейчас, когда они держались за руки в темноте, он ясно и без всяких
сомнений чувствовал, что между ними происходит. Чувствуя это и будучи в этом
уверен, он сказал ей об этом и кое о чем ее спросил, так как они стремились к
полной откровенности между собой.
– Мне бы очень хотелось, – ответила она. – Вы
сами это знаете. Но я не могу. И это вы тоже знаете.
– Но можно же что-то устроить, – сказал Томас
Хадсон. – Всегда можно что-то устроить.
– Вы думаете – в спасательной шлюпке? – сказала
она. – Мне не хотелось бы в спасательной шлюпке.
– Слушайте… – начал он, и положил руку ей на грудь, и
почувствовал, как грудь приподнялась, оживая под его пальцами.
– Как хорошо, – сказала она. – Но не
забывайте, их две.
– Не забуду.
– Ох, как чудно, – сказала она. – Ведь я
люблю вас, Хадсон. Я только сегодня догадалась.
– Как?
– Просто догадалась, и все. Не так уж это было трудно.
А вы ни о чем не догадались?
– Мне не надо было догадываться, – солгал он.
– Тем лучше, – сказала она. – Но спасательная
шлюпка не годится. Ваша каюта не годится. И моя тоже.
– Может быть, пойти в каюту барона?
– Но у барона всегда кто-нибудь есть в каюте. Барон –
развратник. Правда, интересно, что у нас тут есть развратник барон, совсем как
в старину?
– Да, – сказал он. – Но ведь можно раньше
удостовериться, что там никого нет.
– Нет. Это не годится. Просто люби меня сейчас
крепко-крепко. Чувствуй, что любишь меня изо всех сил, и держи меня, как
сейчас.
Он послушался и потом прижал ее к себе еще крепче.
– Нет, – сказала она. – Так не надо. Так я не
вытерплю.
Потом она сама прижалась к нему и спросила:
– А тебе ничего? Ты вытерпишь?
– Да.
– Хорошо. Я буду крепко тебя держать. Нет. Не целуй
меня. Если ты станешь целовать меня здесь, на палубе, так тогда и все остальное
можно.
– А почему бы и нельзя?
– Где, Хадсон? Где? Скажи мне на милость, где?
– Я скажу тебе, зачем.
– Насчет «зачем» я и сама знаю. Где – вот в чем вопрос.
– Я тебя люблю.
– Да. Я тоже тебя люблю. И ничего хорошего тут не
выйдет, кроме того, что мы оба любим друг друга, но и это, конечно, хорошо.
– Давай сядем.
– Нет. Будем стоять здесь, как сейчас.
– Тебе приятно?
– Да. Очень. Ты сердишься?
– Нет. Но нельзя же так до бесконечности.
– Хорошо, – сказала она и, повернув голову, быстро
его поцеловала, а потом опять стала глядеть вдаль, в пустыню, мимо которой они
скользили в ночи. Была зима, и ночь была прохладная, и они стояли, тесно
прижавшись друг к другу, и смотрели вдаль. – Ну, тогда пусть. В конце
концов норковая шуба в тропиках тоже на что-нибудь годится.
Огни теперь были уже гораздо ближе, а берег канала и вся
земная даль за ним по-прежнему скользили мимо.
– Тебе сейчас стыдно за меня? – спросила она.
– Нет. Я очень тебя люблю.
– Но это плохо для тебя, и я эгоистка.
– Нет. Это совсем не плохо для меня, и ты не эгоистка.
– Ты только не считай, что это все было зря. Это не
было зря. Для меня нет.
– Ну тогда, значит, и не зря. Поцелуй меня.
– Нет. Не могу. Ты только обними меня покрепче.
Позже она сказала:
– А тебе не интересно, люблю ли я его?
– Нет. Он очень гордый.
– Я открою тебе один секрет.
Она открыла ему этот секрет, который не оказался для него
такой уж неожиданностью.
– Это очень дурно?
