Над другим шкафом висела одна из массоновских рощ. Это была
«Ville d`Avray», и ее Томас Хадсон любил так же, как он любил «Гитариста».
Самое замечательное в картинах было то, что их можно было любить без страданий,
и самые лучшие были великой радостью, потому что в них осуществилось то, чего
ты сам всегда старался достичь. Но раз это сделано – все равно хорошо, хотя
сделано оно и не тобой.
Бойз вошел в комнату и прыгнул к нему на колени. Он
великолепно прыгал и мог без всяких видимых усилий вскочить на самый верх
высокого шифоньера в большой спальне. Сейчас, прыгнув невысоко и очень
аккуратно, он разлегся на коленях у Томаса Хадсона и стал любовно месить их
передними лапами.
– Я смотрю на картины, Бой. Тебе лучше бы жилось, если
б ты любил картины.
Хотя, может быть, он столько же получает удовольствия от
прыжков и ночной охоты, как я от картин, подумал Томас Хадсон. Жаль, конечно,
что он не умеет их видеть. Впрочем, кто знает. У него мог бы оказаться ужасный
вкус в живописи.
– Интересно, Бой, какие бы тебе картины нравились.
Наверно, тот голландский период, когда писали такие чудесные натюрморты с
рыбами, устрицами и дичью. Ну, ну, полегче. Сейчас день, а не ночь, а днем не
полагается нежничать.
Но Бойз продолжал нежничать, и Томас Хадсон повалил его на
бок, чтобы успокоить.
– Надо же, Бой, все-таки соблюдать приличия, –
сказал он. – Я вот в угоду тебе даже не пошел поздороваться с остальными
котами.
Бойз был счастлив, и Томас Хадсон, положив ему руку на
горло, чувствовал под пальцами его мурлыканье.
– Надо мне вымыться, Бой. Ты полжизни проводишь за этим
занятием. Но ты это делаешь собственным языком. И в это время ты на меня ноль
внимания. Пока ты моешься, ты точно деловой человек в своей конторе. Это, мол,
дело. Это нельзя прерывать. Ну а со мной иначе. Вот мне сейчас надо выкупаться.
А я вместо того сижу и напиваюсь с утра, как какой-нибудь паршивый пьянчужка.
Вот в чем разница между нами. Зато ты не можешь простоять восемнадцать часов за
штурвалом. А я могу. Двенадцать – в любое время. Восемнадцать – если
потребуется. А на этот раз – девятнадцать. Но я не умею прыгать и охотиться по
ночам, как ты. Хотя иногда ночью случалось и нам лихо поохотиться. Но у тебя
твой радар в усах. А у голубя, наверно, в этих наростах над клювом. Во всяком
случае, у всех почтовых голубей есть такие наросты. Какие там у тебя
ультракороткие частоты, а, Бой?
Бойз лежал тяжелый, плотный, длинный, беззвучно мурлыкающий
и очень счастливый.
– Что говорит твой локатор, Бой? Какова у тебя ширина
импульса? Какова у тебя частота повторения импульса? Знаешь, в меня ведь
встроен магнетрон. Только ты никому не говори. Но в дальнейшем при более
высокой разрешимости, достигнутой с помощью УВЧ, вражеских шлюх можно будет
обнаруживать на более далеком расстоянии. Это все микроволны, Бой, и ты сейчас
их мурлыкаешь.
Так вот, значит, как ты выполняешь свое решение не думать
больше о море, пока не придет пора идти в новый рейс. Не море ты хотел забыть.
Ты сам знаешь, что любишь море и нигде в другом месте не хотел бы жить. Выйди
на балкон, посмотри на него. Оно не жестокое и не бессердечное, ничего из этого
Quatsch[30]. Просто вон оно, там, и ветер движет им, и течение движет им, и они
борются на его поверхности, но там – в глубинах – все это ничего не значит.
Будь благодарен за то, что снова поплывешь по нему, и скажи ему спасибо за то,
что оно твой дом. Оно твой дом. И не болтай и не думай о нем всякой чепухи. Не
море твоя беда. Вот ты как будто уже начал кое-что соображать, сказал он себе.
Хотя на суше этого по тебе не видно. Ладно, сказал он себе. В море приходится
столько соображать, что на суше уже не хочется.
Берег, конечно, приятное место, подумал он. Вот сегодня
посмотрим, до какой степени оно может быть приятным. После того как я повидаюсь
с этим чертовым полковником. Я, конечно, всегда рад повидать его, потому что
это укрепляет мое моральное состояние. Но не будем входить в это, подумал он.
Не будем портить этим такой приятный день. Я пойду повидаться с ним. Но я не
буду, так сказать, входить в полковника. В него уже много вошло такого, что
никогда не выйдет обратно. И уже многое из него вышло, чего обратно уже не
загонишь. Так что нет, не нужно тебе входить в полковника. Я и не буду. Только
пойду повидаю его и сдам свой рапорт.
Он допил виски, снял кота с колен, встал, еще посмотрел на
все три картины, потом пошел в ванную и принял душ. Нагреватель был включен
только после того, как утром пришли слуги, так что горячей воды было еще
немного. Но Томас Хадсон хорошенько намылился, вымыл голову и под конец
ополоснулся холодной водой. Потом надел белую фланелевую рубашку, темный
галстук, фланелевые брюки, шерстяные носки, десять лет назад купленные грубые
английские башмаки, кашемировый свитер и старую твидовую куртку. Затем позвонил
Марио.
– Педро здесь?
– Да, сеньор. Он уже вывел машину.
– Приготовь мне «Тома Коллинза» с кокосовой водой и
горькой настойкой. И поставь стакан в пробковый подстаканник.
– Да, сеньор. Пальто наденете?
– Возьму с собой на случай, если будет холодно на
обратном пути.
– К ленчу вернетесь?
– Нет, и к обеду тоже нет.
– На котов не хотите взглянуть, прежде чем уехать? Они
все на солнышке греются под стеной, где нет ветра.
– Нет. Повидаю их вечером. Я хочу привезти им подарок.
– Пойду приготовлю вам выпить. Минутку задержусь из-за
кокосовых орехов.
Ну почему, черт возьми, я не захотел повидать котов? Не
знаю. Совершенно не понимаю. Это что-то новое.
Бойз шел за ним следом, немного встревоженный его отъездом,
но не впадал в панику, так как не было ни багажа, ни сборов.
– Может быть, я это сделал ради тебя, Бой, –
сказал Томас Хадсон. – Не волнуйся. Я вернусь попозже вечером или утром. И
надеюсь, с прочищенными мозгами. Да как следует прочищенными. Тогда, может,
додумаемся до чего-нибудь толкового. Va`monos a limpiar la escopeta
[31].
Из ярко освещенной большой комнаты, которая все еще казалась
ему огромной, Томас Хадсон перешел по каменным ступенькам в еще более яркий
свет кубинского зимнего утра. Собаки прыгали вокруг его ног, и печальный
пойнтер тоже подошел, подобострастно извиваясь и мотая опущенной головой.
