– Ах ты бедное горемычное животное, – сказал Томас
Хадсон пойнтеру и похлопал его по спине, и пес в ответ повилял ему хвостом.
Остальные собаки – все беспородные – были веселы и прыгали в возбуждении от
холода и ветра. На ступеньках валялось несколько сухих сучьев, обломанных за
ночь ветром с сейбы, росшей в патио. Из-за машины вышел шофер, демонстративно
дрожа от холода, и сказал:
– С добрым утром, сеньор Хадсон. Как съездили?
– Да ничего, неплохо. А как наши машины?
– Все в идеальном порядке.
– Как бы не так, – сказал Томас Хадсон
по-английски.
И затем, обращаясь к Марио, который уже спускался по
ступенькам, держа в руках высокий стакан с темной, ржавого цвета жидкостью,
заключенный в пробковый подстаканник, примерно на полдюйма не доходивший до его
верхнего края, Томас Хадсон добавил:
– Принеси свитер для Педро. Такой, что спереди
застегивается. Из вещей мистера Тома. И вели смести этот мусор со ступенек.
Томас Хадсон дал шоферу подержать стакан и нагнулся к
собакам, лаская их. Бойз сидел на ступеньках и с презрением их оглядывал. Тут
была Негрита, небольшая черная сучка, уже слегка посветлевшая от возраста,
хвост у нее торчал закорючкой, а тонкие ножки чуть не сверкали, когда она с
таким увлечением прыгала; мордочка у нее была острая, как у фокстерьера, а
глаза ласковые и умные.
Томас Хадсон увидел раз ночью в баре, как она бежала вслед
за кем-то из клиентов, и спросил у официанта, какой она породы.
– Кубинской, – ответил тот. – Она тут уже
четвертый день мыкается. Каждого провожает к машине, но они все захлопывают
дверцу у нее перед носом.
Они взяли ее с собой в усадьбу, и за два года у нее ни разу
не было течки, и Томас Хадсон уже было решил, что она слишком стара, чтобы
рожать. А затем в один прекрасный день ему пришлось силком увести ее от
большого полицейского пса, и с тех пор у нее пошли рождаться щенята – от
полицейского пса, от бульдога, от пойнтера, и еще чудесный ярко-рыжий щенок,
чьим отцом мог бы, пожалуй, быть ирландский сеттер, если бы только не были у
этого щеночка грудь и плечи, как у бульдога, и хвост закорючкой, как у самой
Негриты.
Теперь ее сыновья прыгали вокруг, а она опять была
беременна.
– С кем она теперь повязалась? – спросил Томас
Хадсон у шофера.
– Не знаю.
Подавая шоферу свитер, в который тот немедленно и облачился,
сбросив свою потертую форменную куртку, Марио сказал:
– Отец – тот драчливый пес из деревни.
– Ну, прощайте, собачки, – проговорил Томас
Хадсон. – До свиданья, Бой, – сказал он коту, который вдруг прыжками
пробился среди собак к машине. Томас Хадсон, уже сидевший в машине, держа
обернутый пробкой стакан, высунулся из окна и протянул руку к коту, а тот,
встав на задние лапы, стал тыкаться головой в его пальцы. – Не
расстраивайся, Бой. Я вернусь.
– Бедный Бойз, – сказал Марио. Он поднял кота и
держал его на руках, и кот смотрел вслед машине, пока она поворачивала, огибая
клумбу, и потом покатила по неровной, размытой ливнем подъездной аллее и
скрылась наконец за склоном холма и высокими манговыми деревьями. Тогда Марио
унес кота в дом и спустил его на пол, но кот тотчас вскочил на подоконник и
опять стал смотреть туда, где дорога скрывалась за холмом.
Марио погладил его, но кот не успокоился.
– Бедный Бойз, – сказал Марио. – Бедный,
бедный Бойз.
Машина подъехала к воротам, шофер выскочил, откинул цепь,
снова забрался на место и вывел машину на улицу. Навстречу им шел молодой негр,
шофер крикнул ему, чтобы он закрыл ворота, негр улыбнулся во весь рот и
утвердительно кивнул.
– Это младший брат Марио.
– Да, знаю, – сказал Томас Хадсон.
Они выехали на убогую деревенскую улочку и свернули к
Центральному шоссе. Миновали деревенские домишки, две бакалейные лавочки – в
открытых дверях мелькнули стойки, ряды бутылок над ними, а по бокам полки с
консервными банками. Последний бар и огромный испанский лавр, протянувший свои
ветви над дорогой, остались позади, и они покатили вниз по старому, мощенному
камнем шоссе. Шоссе между двух рядов высоких старых деревьев шло под уклон мили
три. По обеим его сторонам были питомники, маленькие фермы, большие фермы с
ветхими испанскими домами колониального стиля, поделенными на клетушки, с
заброшенными пастбищами, по которым бежали улицы, утыкавшиеся в склоны холма,
заросшие бурой от засухи травой. Единственная зелень в этой зелёной стране
оставалась сейчас вдоль речного русла, где стояли высокие серые стволы
королевских пальм с перекошенными ветром зелеными кронами. Ветер дул сухой,
северный – сухой, резкий и холодный. Такие ветры уже успели остудить Флоридский
залив, и поэтому сегодняшний норд не принес с собой ни тумана, ни дождя.
Томас Хадсон глотнул коктейля, в котором чувствовалась
свежесть сока зеленого лимона, смешанного с безвкусной кокосовой водой, которая
была все же куда ощутимее, чем любая газировка. Коктейль был креплен добротным
гордоновским джином, и джин оживлял эту смесь у него на языке, глотать ее было
приятно, а ангостурская горькая придавала ей упругости и колера. Пьешь – и у
тебя такое ощущение, будто ты коснулся надутого ветром паруса, подумал он.
Вкуснее этого напитка ничего нет.
В пробковом подстаканнике лед не таял, и вода не разжижала
коктейля, и он с нежностью поглаживал стакан пальцами и смотрел на места, мимо
которых они проезжали.
– Почему ты не идешь вниз накатом? Экономил бы горючее.
– Если прикажете, я выключу зажигание, – ответил
шофер. – Но ведь горючее-то казенное.
– А ты попрактикуйся, – сказал Томас
Хадсон. – По крайней мере узнаешь, как это делается, когда горючее у нас
будет не казенное, а свое собственное.
Теперь они ехали по равнине, где слева от дороги были
цветоводческие хозяйства, а справа стояли домики плетельщиков корзин.
– Надо будет позвать плетельщика, чтобы починил большую
циновку в гостиной, там, где она протерлась.
– Si, senor
[32].
– Ты знаешь какого-нибудь?
– Si, senor.
