– Том, дружище, а целый ураган вы бы не могли
изобразить? Самую завируху, когда с одной стороны уже отбушевало и успокоилось,
а с другой только начинается. Чтобы все как есть было нарисовано: от негров,
которых швыряет на кокосовые пальмы, и до кораблей, что с волной перекатываются
через весь остров. И вырванные доски, как гарпуны, летят по воздуху, и мертвые
пеликаны несутся мимо, будто они вылились из тучи вместе с дождем. Нарисуйте
барометр, который стоит на двадцати семи, и ветроуказатель, сорванный с места.
Нарисуйте большую отмель, залитую водой, и луну, которая выглядывает в просвет
между тучами. Пусть там будет водяная стена, как она встает и обрушивается,
хороня под собой все живое. Пусть будут женщины, которых смыло в море, а ветер
сорвал с них одежду. Пусть мертвые негры качаются на волнах и взлетают в
воздух…
– Понадобится очень большой холст, – сказал Томас
Хадсон.
– Плевать на холст! – сказал Бобби. – Я вам
достану грот-марсель со шхуны. Мы с вами напишем такую, черт побери, картину,
какой еще мир не видал, и наши имена войдут в историю. Довольно вам малевать
всякие ерундовые картинки.
– Лучше все-таки я напишу смерч, – сказал Томас
Хадсон.
– Валяйте, – сказал Бобби, неохотно спускаясь с
высот своего грандиозного замысла. – Это разумно. Но, ей-богу, со всем
тем, что мы оба видели и знаем, а к тому же еще с вашим умением, у нас
получились бы замечательные картины.
– Я завтра же начну работать над смерчем.
– Ладно, – сказал Бобби. – Это будет начало.
Но, ей-богу, хорошо бы нам с вами написать и этот ураган тоже. А что, гибель
«Титаника» кто-нибудь изображал?
– В больших масштабах нет.
– Может, нам за это взяться? Меня всегда увлекали такие
сюжеты. Вы бы постарались передать на картине холод айсберга, когда он отходит
после толчка. А кругом все в густом тумане. Изобразите все подробности.
Изобразите того человека, что сел в шлюпку с женщинами, потому что он, мол,
яхтсмен и сможет их спасти. Нарисуйте, как он лезет в шлюпку, этот верзила,
наступая прямо на женщин сапогами. Он, наверно, был похож на того типа, который
сейчас спит наверху. Вот вы бы поднялись сейчас туда и нарисовали его, пока он
спит, пригодится для картины.
– Мне кажется, лучше нам все-таки начать со смерча.
– Том, я хочу, чтоб вы были по-настоящему великим
художником, – сказал Бобби. – Бросьте все эти ваши детские забавы. Вы
просто растрачиваете себя по-пустому. Смотрите, меньше чем в полчаса мы с вами
сочинили три картины, а я еще даже не открыл кранов своей фантазии. Ну, чем вы
до сих пор занимались? Рисовали негра, который ловит на берегу черепаху. Даже
не зеленую черепаху. Самую обыкновенную черепаху. Или двух негров в лодке, где
на дне копошится куча лангустов. По-пустому, по-пустому растрачиваете свою
жизнь.
Он умолк и, достав из-под стойки бутылку, торопливо глотнул
из горлышка.
– Это не считается, – сказал он Томасу
Хадсону. – Вы этого не видели. Слушайте, Том, три картины, что мы тут
сочинили, замечательные картины. Великие картины. Мировые картины. Могли бы
висеть в Хрустальном дворце среди шедевров всех времен. Ну, кроме первой,
пожалуй, там сюжет поскромнее. А ведь мы еще не принялись за работу. Что нам
мешает написать такую картину, которая бы превзошла все эти три? Как вы насчет
этого?
Он еще раз глотнул из бутылки.
– Насчет чего?
Бобби перегнулся через стойку, чтобы его никто больше не
слышал.
– Вы только не шарахайтесь, – сказал он. –
Пусть вас не смущает размах. Нужно дерзать, Том. Давайте напишем с вами конец
света. – Он выдержал паузу. – В натуральную величину.
– Ого.
– Ничего не «ого». Вот слушайте. Только что разверзся
ад. Трясуны собрались на радение в свою церковь на горе и голосят на непонятных
языках. И тут же черт с вилами, он их сгребает и грузит на повозку, а они
стонут, и вопят, и взывают к Иегове. Повсюду валяются распростертые на земле
негры, а вокруг них и прямо по их телам ползают лангусты, мурены и морские
пауки. В одном месте что-то вроде большого открытого люка, из которого идет
пар; черти волокут туда и негров, и трясунов, и священников, и всех сваливают в
этот люк, и больше мы их не видим. А в бурном море вокруг острова кишмя кишат
акулы – и колючие, и сельдевые, и нокотницы, и пилоносы; и кто пытается
спастись вплавь, чтобы черти его не загребли вилами, тот сразу попадает акулам
в пасть. Пьяницы спешат хлебнуть напоследок и отбиваются от чертей бутылками.
Но черти все-таки загребают их или же их волной смывает в море, где уже к тем
акулам прибавились новые, а дальше кружат по воде киты, и кашалоты, и еще
разные морские чудища, так что кого не сожрут акулы, тому все равно далеко не
уйти. Склоны холмов усеяны собаками и кошками, за ними тоже охотятся черти со
своими вилами, собаки скулят и увертываются, а кошки царапают чертей когтями, и
шерсть на них стоит дыбом, и в конце концов они бросаются в море и плывут во
всю мочь. Иная акула ударит хвостом, и видно, как она скрывается под водой. Но многим
удается проскочить.
Из люка уже пышет удушливым жаром, а некоторые черти
пообломали о священников свои вилы, и теперь им приходится тащить туда людей
вручную. А в самом центре картины стоим мы с вами и спокойно смотрим на все,
что творится кругом. Вы чего-то записываете в блокноте, а я то и дело
прикладываюсь к бутылке, чтобы освежиться, и вам тоже даю. Порой какой-нибудь
черт, весь взмокший от натуги, тащит чуть не прямо на нас жирного священника, а
тот упирается, цепляясь пальцами за песок и истошным голосом призывая Иегову, и
черт говорит нам: «Пардон, мистер Том. Пардон, мистер Бобби.. Совсем запарился
сегодня». А на обратном пути, когда он бежит за следующим священником, утирая с
морды пот и грязь, я ему предлагаю выпить, но он отвечает: «Нет, мистер Бобби,
спасибо. На работе не употребляю». Ох, и картина же получится, Том, если мы
сумеем придать ей нужный размах и движение.
– Ну, мне кажется, на сегодня мы уже сочинили больше
чем требуется.
– Да, черт побери, пожалуй, вы правы, – сказал
Бобби. – Тем более что от этого занятия – сочинять картины – у меня в
горле сохнет.
– Был один человек, Босх, он писал в таком духе и очень
здорово.
– Это тот, что по электричеству?
– Нет. Иероним Босх. Он жил очень давно. Очень хороший
художник. И у Питера Брейгеля есть такие сюжеты.
– Он тоже давно жил?
– Очень давно. Очень хороший художник. Вам бы
понравился.
– К чертям всех старых художников, – сказал
Бобби. – Им до нас далеко. И потом конец света до сих пор не наступил, так
откуда этому Босху было знать о нем больше, чем знаем мы?
